— Нет, и ты прекрасно это знаешь.
— Так чего же ты вдруг взволновалась по этому поводу?
— Ты каждый день две газеты читаешь, от корки до корки. Мог бы и знать. Были случаи ограбления.
— Ах-ах-ах! Двоих ограбили! И то не здесь совсем, а у черта на рогах, на Шестидесятой.
— Джозеф, ты пойдешь с этим чеком или нет?
— Нет, — говорю я.
Может, надо было ей рассказать про мистера Фринка. Тогда, по крайней мере, хоть ясно было бы, почему я отказываюсь. Но она ничуть не меньше бы злилась. Дулась бы в сознании своей правоты. И хотя от посещения банка меня бы, очень возможно, избавили, мне бы это все равно вышло боком. И я не стал ничего говорить.
— Хорошо, — говорит она. — Чек останется в ящике. Посидим без еды.
— Ну, я-то перебьюсь.
— Не сомневаюсь. Исхудаешь, как… как Ганди, пока не уступишь. Упрямый осел.
— По-моему, не тебе меня называть упрямым ослом. Уж кто бы говорил. Не будем из-за этого ссориться, Айва. Правда. Я пойти не могу. У меня есть свои причины.
— Ах, конечно, Причины и Принципы. С большой буквы, — и она выводит по воздуху большое П.
— Не будь дурой. Думаешь, очень приятно, когда подходишь к окошечку, а тебя гонят взашей?
— А ты точно не ввязался там в склоку? — спрашивает она проницательно. — У меня возникают кой-какие догадки…
— Догадки твои неверны. Вечно ты делаешь самые неприятные умозаключения. Да я бы… если б я захотел… Нет, ладно.
— Ну?
— Я бы много чего сказал.
— Например?
— Ты меня гоняешь по таким делам, о каких раньше не заикнулась бы. И откуда вдруг взялся этот страх ограбления? По-моему, ты все это просто придумала. Годами носила деньги, и побольше, между прочим. Вдруг испугалась. Нет, тебе надо, чтоб я был на посылках.
— На посылках?
— Да.
— Нет уж, давай договаривай. Тут, безусловно, кроется какой-то твой принцип.
— Мне не до шуток, Айва. Времена изменились. Ты теперь у нас единственный кормилец, и, может, ты сама не сознаешь, но тебя злит, что я торчу дома без дела, а ты каждое утро тащишься на работу. Вот ты и придумываешь, чем бы меня занять. Чтоб харчи оправдывал.
— Ну, знаешь, уж это… — Айва побелела. — Никогда не известно, что ты выкинешь. Все тихо-мирно, и вдруг ты выдаешь такое… такое… Это ужасно — то, что ты сказал.
— Но это, между прочим, правда.
— Неправда!
— Это у тебя подсознательное, Айва. Я тебя не виню. Но ты добытчик. И в конце концов это не может на тебя не влиять…
— Это ты, ты на меня влияешь. Я просто заболеваю из-за тебя.
— Нет, ты выслушай, Айва, — не унимаюсь я. — Я не выдумываю. Я это постоянно чувствую, вижу. Я знаю, тебе неприятно, что это правда, но это тем не менее правда. Ты исходишь из того, что мне делать нечего. Каждое утро оставляешь десяток инструкций. Кстати, только что ты отметила, что я читаю газеты.
— Как ты все выворачиваешь. — Она почти стонет.
— Это тебе кажется.
Она нащупывает носовой платок.
— Стоит мне заикнуться о чем-то, что тебе не нравится, и ты начинаешь рыдать. Ты хочешь, чтоб я помалкивал?
— Да разве ты смолчишь, когда тебе кажется, что тебя оскорбляют? Нет, на это я не рассчитываю. По-твоему, все только и думают, как бы тебя поэксплуатировать. Даже я… — У нее срывается голос.
— Вот, так всегда, когда я затрагиваю неприятную тему. Я просто пытаюсь проанализировать кое-что, чего ты, видимо, сама не замечаешь. Я думал, тебе интересно. Раньше ты против этого не возражала.
— Раньше ты никогда не был таким мелочным и злым. Ты… Тут она расплакалась.
— Господи боже! Неужели невозможно поговорить без потока слез! Тебе хорошо плакать. А что мне прикажешь делать? Я ухожу. Мне бы уйти навсегда. Это не жизнь. Да прекрати ты эти слезы!
Она честно попыталась перестать; усилия ее разрешились нелепым вырвавшимся из горла звуком. Она рухнула на кровать и спрятала от меня лицо.
До этого места в нашей ссоре Ванейкер несколько раз предостерегающе кашлял, но тут я услышал его шаги в прихожей, направляющиеся к ванной, и сразу, как я и ждал, через открытую дверь этот звук, этот плеск, журчанье, усилившееся, когда он нацелился своей струей на глубокое место. Я скидываю шлепанцы и крадусь к его силуэту. Заслышав меня, он оглядывается, но моя нога уже втиснута в дверь. Он не позаботился включить свет, но я прекрасно вижу и при голой коридорной луковке. Ужас застилает пьяные слезящиеся глаза, он кидается на меня, но я прочно угнездился на пороге.
— Ага, попался! — ору я. — Сволочь старая, алкоголик! Нет, это слишком! Внизу женщина умирает, а он тут пьяный, как свинья, стучит, грохает, безобразничает.
— Джозеф, — задушенным голосом позвала меня Айва. Она выскочила в прихожую. — Джозеф!
— Нет уж, пора все ему выложить. Я сыт по горло. Хватит! Вы что думали? Так вам все и сойдет? Стучать среди ночи, сопеть, хрипеть, заставлять нас слушать, как ты нужду свою справляешь, воронье пугало! Неужели нельзя научиться дверь закрывать, когда входишь в туалет? Еще как плотно заперся, когда всех нас чуть не спалил!
— Мистер! — раздается с лестницы вопль миссис Бартлетт.
Хлопнула дверь. Айва ушла в комнату, и аналогичный звук мне подсказывает, что то ли миссис Фесман, то ли мисс Линг тоже выскочили на шум и поскорей ретировались.
— И вдобавок вы воруете, — несет меня.
— Ворую? — еле слышный голос.
— Да-да, воруете. А потом идете исповедоваться у святого Фомы-Апостола, стоите в моих носках и воняете духами моей жены. Честное слово, вот пойду и все там расскажу. А-а, ну что, нравится?
Он смотрит на меня тупо, и тень от его головы длинной кляксой падает в оловянное мерцание зеркала на аптечке. Потом он делает шажок вперед, обнадеженный тем, что за мной, в халате, уже стоит капитан.
— Что же это творится? — произносит капитан строго. Рядом вырастает миссис Бриге. — Приведите себя в порядок, — приказывает он Ванейкеру, и тот юркает за дверь.
— Пусть он съезжает, или мы с женой… Мы не обязаны это терпеть, — говорю я.
— Ладно, — говорит капитан. — Покричали, и будет. Подняли крик на весь дом.
— Это безобразие, — шипит его жена. — Когда внизу лежит моя мать.
— Извините меня, миссис Бриге. — Я понизил голос. — Но я долго терпел. Согласен, я погорячился.
— Да уж.
— Минуточку, Милл, — вклинивается капитан. И — мне: — Мы не можем тут допускать такое поведение…
— А его поведение — это как? Он вытворяет что хочет, а если я протестую — я же и виноват. Вы бы лучше его спросили, почему он прячется?
— В случае, если у вас имеются жалобы, вам следует обращаться ко мне или к супруге, а не скандалить. Тут не кабак…
— Я терплю его непотребства. Это мне плевать. Но такое неуважение к людям… — непоследовательно лепечу я.
— Какое безобразие, стыдоба какая, — причитает миссис Бриге.
— Мы не допустим, — говорит капитан. — Не допустим. Это злостное хулиганство!
— Говард, — увещевает миссис Бриге.
— Сами вы кричите, капитан, — говорю я.
— А вы меня не учите, как мне разговаривать, — рявкает капитан.
— Я вам не подчиненный. Я штатский. Я не обязан такое от вас терпеть.
— Да я из тебя сейчас котлету сделаю!
— Попробуйте! — И я отступаю назад, сжав кулаки.
— Говард, ох, Говард, ну не надо, — взывает миссис Бриге.
— Джозеф, — Айва стоит в дверях, — иди сюда, Иди в комнату. — Я осторожно протискиваюсь мимо них. — Сюда, — командует Айва.
— Только тронул бы меня, я бы его убил, и плевать я хотел на его мундир, — реву я, вваливаясь в комнату.
— Ах, помолчи. Миссис Бриге, ради бога, минуточку, — и Айва выбегает к ним.
Я надел ботинки, сдернул с крюка плащ и выскочил на улицу. Было еще не поздно, десять от силы. Воздух, черный, густой, плотно стягивал осиные станы фонарей. Я не мог замедлить шаг: ноги не слушались. Я шел, шел и вышел на какой-то пустырь, видно служивший бейсбольной площадкой. Всю ее затопило, ветер морщил очень черную воду. Тут же, плюясь в теплоту вечера, стояла питьевая колонка. Я напился и уже не так быстро, но так же бесцельно пошел дальше вперед, на обложной ливень огней, на их струю над блеском мостовой. И, дойдя до улицы, повернул обратно.
Я даже подумать не мог о том, в каком сейчас состоянии Айва и что творится дома. Наверно, Айва пытается им объяснить; миссис Бриге, если вообще слушает, слушает с ледяным видом; а Ванейкер пробирается к себе, слабый, но отмщенный, и не вполне, наверно, понимает, что произошло. Снова он мне показался, как в самом начале, тупым, даже, может, ненормальным.
Я прошел по школьному двору, гаревой дорожкой, в проулок под нашими окнами. Стал высматривать тень Айвы на шторах. Нет как нет. Прислонился к ограде, на которую налегло дерево с только что проклюнувшимися почками, взмокшее под дождем. С усилием вытер лицо. Тут меня осенило, что она, наверно, просто опять легла. Лицо у меня вдруг стало мокрое, но это уже от пота. Повернулся, пошел обратно вдоль школьной ограды. Стальное кольцо на веревке громко лязгало о флагшток. На секунду меня выхватили автомобильные фары. Отскочил, постоял, глядя вслед двум красным расплывшимся кляксам. Исчезли. Что-то метнулось среди банок и газет. Крыса, наверно. Удерживая тошноту, почти бегом обогнул лужу, где горбился в грязи сломанный зонтик. Жадно глотнул теплый воздух.
