Позже, пожив еще, я познакомился с другими неизбранными в депутаты, смахивают они друг на дружку - одинаково насмешливо рассказывали о своей «предвыборной эпопее» (в кандидаты попали случайно, друг записал по пьяному делу, на избирательную кампанию плевали и особо не тратились, но набрали невероятно много, против собственных ожиданий, голосов), радостно – про свою нынешнюю многообразно процветающую деятельность, при невольном сравнении делающую должность депутата малозначимой и незавидной. Они одинаково презирали избранников вообще: «И тут он говорит: меня избрал народ! Ты представляешь, да?». И – вот главное – по гроб, всем естеством до ногтей и волос ненавидели одного, то самое существо, кому проиграли – на миг не отрывая от этого скота внимательных, ненавидящих глаз. Шелов-Коведяев быстро бросил избирателей Сокольников, заделался заместителем министра иностранных дел, на этом посту не выделился ничем, кроме бороды и неуставного свитера, и сгинул. Для меня. Шах, я уверен, знает где, кем и что.
Смысл некоторых начинаний Шаха оставался для меня неведом. Пользуясь дармовщиной в «Вечерке», он накатал убойное брачное объявление: вдовец, состоящий из одних недостатков, собака, увлечения: цирк, кино, журналистика и проч. – зачем? ведь не искал жену! – в него и так трепетно и нежно влюблены, по его убеждению, все вменяемые женщины и студентки, видевшие хоть бы раз: от министра российского правительства до распоследней слушательницы курсов «Учись говорить публично»!
Сорок писем. Я читал. «Веселая вдова, средней упитанности, 57 лет, любит театр, кино и цирк, цирк, цирк…», «Недостатков у меня еще больше, чем у вас», «Уже десять лет каждое утро закуриваю свою последнюю сигарету», «Я некрасивая, стесняюсь своего роста (176), а так не хочется совсем завять», «Живу в коммунальной комнате, есть сын, но живем недружно. Все проходило мимо, все отдала ему, а он…», «Я так соскучилась по твоим сильным рукам и надежному плечу», – написала преподавательница факультета журналистики – я закрыл глаза и покраснел от чужого стыда: год за годом она будет встречать в коридоре щуплого, малоприятного Шаха, не подозревая, что стон свой доверила ему. Сколько собранного, высушенного, ссыпанного в почтовые мешки несчастья.
Я засунул последнее письмо в конверт и: теперь?
Ничего. Можно снять такое кино, сказал Шах: он, человек, давший объявление, собирает под каким-то предлогом всех написавших и ведет в цирк – с ними играют клоуны, их катают слоны, им дарят воздушные шарики и фотографируют с тиграми – женщины счастливы – удивительный, непонятный вечер, расходятся по домам, обмениваясь телефонами, чтобы дальше дружить, мельком благодаря человека, вручавшего билеты. Они уходят и не узнают никогда, что собрало их вместе. Он остается один у цирка, и тотчас гаснет реклама, останавливаются карусели, уводят с улицы верблюдов и пони, мусорщики потрошат урны, сворачиваются киоски мороженого, запираются кассы и начинается дождь.
Многие истории Шах про себя сочинял. Или нет. Шах любил одеваться в рванье: драная куртка, тридцатилетняя беретка, в ближайшем к дому овощном продавщица хамила и крыла матом любого, кто не лизал ей руки. Дошла очередь до Шаха, он протянул засаленную записку, нацарапано: «Я глухонемой, но по губам понимаю». Продавщица убедилась в достоверности нищеты и, подчеркнуто растягивая губы, пролаяла: «Вам чего?». Шах на пальцах показал: картошки два килограмма, капусты кочанчик – долго и придирчиво показывал: это надо заменить, нет, лучше другой, и этот тоже не надо – очередь потрясенно смотрела, как лютый зверь покорно, едва сдерживая ярость, обслуживает глухонемого.
Или еще: будто бы во времена дефицита он, обходя редакции, держал в сумке сгоревшую лампочку. И когда хозяин кабинета выбегал вон по производственной надобности, Шах мигом выворачивал лампочку из его настольного светильника и вворачивал на освободившееся место негодную свою. Вернувшийся хозяин если и пытался тотчас включить лампу, то дело кончалось растерянным: «Перегорела. Что-то часто стали перегорать». А Шах уносил годную лампочку домой.
Когда наша комната сдавала бутылки, приемщица стеклотары произносила загадочную фразу: «Эти ребята, наверное, с пляжа». Когда стипендии надорвались бежать за ценами и окончательно потеряли их из виду – хохол с Карюкиным встали с лежанок, сдали бутылки и пошли в коммерцию. Они пошли за Костяном в торговый дом «За рулем» и сели менеджерами среди прочего отребья факультета журналистики Московского университета.
Костян уже подрос и вырастил идею: торговый дом для чего? чтобы подкармливать редакцию! Дайте нам деньги подписчиков – мы «прокрутим». Ему вручили двести семьдесят тысяч долларов, и он уехал в Соединенные Штаты за ходовым товаром. Купил снегоболотоход за шесть тысяч долларов для продажи охотникам и лесникам – снегоболотоход привезли на самолете, собрали (все за деньги) и установили на Выставке достижений народного хозяйства – желающих купить не нашлось. Не берут, твари. Ну что ты будешь делать. И куда его девать? На выставке говорят: убирайте к чертям. Разбирать никто не берется – а вдруг не соберешь. Погнали со страшным грохотом на склад – мальчишки бежали по тротуарам – двадцать километров снегоболотоход прошел за двенадцать часов! Хохол (ему уже не терпелось поучаствовать в нащупывании золотой жилы, когда смотришь со стороны на провалы товарищей, всегда хочется: дайте я!) предложил: давайте загоним машину либерально-демократической партии Жириновского для агитационных целей! Не взяли: сильно грохочет, медленно едет. Снегоболотоход невредимо стоял на складе до весны – весной на него упала снежная глыба и разбила кабину вдребезги.
Костян не знал английского языка и, заслушавшись переводчиков, накупил первостатейной дряни: щеточки, баночки, смазки, колесики – ничего это у нас не продавалось, а если что и продавалось, вырученные деньги Мартын (Коля Мартынов – четыре раза женат на провинциалках и четырежды брошен после прописки жены на жилую площадь, в описываемый период после последнего раздела жил в Бескудниково, владел диваном) шел и менял на валюту – валюту Костян клал в сейф. Журфаковское отребье, рядовые бойцы торгового дома рубали в дешевой столовой, а Костян взял напрокат «Вольво» и кушал каждый день в ресторане с тварью секретаршей, на лбу у которой горела надпись «проститутка» – после двух лет «прокруток» Костяна и хохла (у него хранился второй ключ от складов и сейфа) позвали: ну и, где и, все это, которое? – и показали какие-то длинные, как бычьи цепни, цифры недостач – хохлу поверили после искреннего признания, прорвавшего недостоверные рыдания: «Я бы столько не пропил!» – Костяну пришлось забрать проститутку и двигаться в другой бизнес. Но это после.
Начинались ларьки: период, эра, эпоха ларечной торговли всем, всех – знакомая из ДАСа дагестанская национальность сварила в Малаховке ларек из железа, наворованного братом прапорщиком, и продала торговому дому в лице Костяна за тридцать тысяч тогдашних рублей – Костян отчитался: купил ларек за пятьдесят тысяч, и на разницу хорошо жил некоторое время. Ларек (газетами, журналами будем торговать, ну, может быть, еще сигареты и спиртное, им все легко подписали, кругом воровали дома и пароходы, тогда всем легко подписывали) поставили у редакции: хохол через день с Карюкиным наконец-то сели на берег ручейка денежек, под железную крышу, быстро набирающую в жару сорок градусов. Через неделю, замерив скорость течения, хохол усадил вместо себя бедную студентку доступной внешности для завлечения клиентов, сам закупал у оптовиков на Киевском вокзале «Мальборо» за четыреста рублей, по бумагам проводил покупку за четыреста пятьдесят – за пятьсот «Мальборо» продавалось в ларьке – то есть хочу сказать: доли получаемой прибыли торгового дома «За рулем» и Кушнира В. Д. уравнялись – потекло, запенилось! – через месяц хохол приклеил на ларек объявление «Сниму комнату» и нашедшейся старушке так наплакал про бедность, что она сдала ему комнату – за шесть тысяч рублей!
Но это довольно долгий, плавный такой процесс, а кругом жир нарастал пузырями, дирижаблями, люди «подымались» и уходили ввысь, как ракетоносители «Союз» – мигом, на огненных столпах, в дыме и пламени, хохол и Карюкин озирались: ну где же свободная розетка, куда воткнуть то, что уже изучили, чтобы достигнуть первой хотя бы космической скорости – и тут соплеменник Малков возглавил областную партийную газету на полуострове Камчатка. Ему позвонили: как народ? Што там? Почем «Сникерс»? Да, дорогой у нас «Сникерс», – рапортовал Малков, – по двести восемьдесят рублей. А то и триста. (Так «Сникерс» – в «Лужниках» по восемьдесят рублей, невесомая, маленькая шоколадка, ее напхать можно в коробок многие сотни штук!!!) А как с шампанским, Малков? Новый год, между прочим, скоро. – Шаром покати с шампанским, – ответил Малков. Нету.
