— Господи, ты весь сгорел дотла, мальчик! — воскликнула она.
Паренёк поднял голову и взглянул на Марго. Она не узнавала его. Лицо было чужое, странное. Очень родное. Что случилось, что? Глаза воспалены, слёзы заливали щёки. Паренёк сел на камень, волосы упали на лицо, шмыгнул носом. «Как он повзрослел!» — подумала Марго. Плечики худенькими были, а теперь раздались, руки налились бугорками бицепсов, из‑под резинки трусиков бегут вверх золотистые волосики, словно муравьиная тропинка. Рельеф грудной клетки подчёркивают маленькие, набухшие, как тёмно — сиреневые почки багульника, соски, вокруг которых тоже вьются волоски.
— Что с тобой, ты плачешь? Ты болен? Тебя кто‑то обидел? Говори же, рассказывай! — испуганно спросила она и присела рядом с ним.
Она обняла паренька за плечи. Её сердце колотилось. Трусики, которые она держала в руке, были через плечо, покрытое мелкими родинками.
— Я нашла их… — хотела объяснить она. — Мы обыскались тебя, завтра собираемся на яхте в море. Тамара звонила с Попова.
Марго утёрла слёзы на лице юноши.
— Всё кончено! — сказал он. — Всё пошло ко дну, вся моя жизнь, я тону, я плыву килем вверх, парусом вниз, его раздувают воды, а не ветер. Кто я?..
— Назови моё имя, ¬¬— просит Киль. — Имя твоё Бедро, которое отрезают ножом, чтобы окропить кровью ладью. Назови моё имя, — просит Парус…
Из глаз бегут слёзы. Марго утирает их всё теми же трусиками и тоже плачет.
— Я не понимаю, ты в уме? Это я, Марго, слышишь?.. Ты перегрелся, пойдём, я дам тебе аспирина, идем в баню, нужно остудить тело холодной водой, там есть в бадье, Борис натаскал. Ну, маленький, как я испугалась, Господи, ты меня напугал, мальчик, мы потеряли тебя. Что ты, давай, ты еле держишься на ногах… — по — бабьи причитала Марго.
Она отводит его в баню и приводит в чувство родниковой водой. Он фыркает, как сенбернар, трясёт косматой головой, брызги летят во все стороны, на платье Марго. Она вытирает его махровым розовым полотенцем: плечи, руки, подмышки, спину, живот, красивые шелковистые ноги, даже пятки.
— Всё на месте, все члены, всё собрано в целости и сохранности. Ты владелец своего тела, и все мысли должны быть в порядке! Сердечко тук — тук, ну‑ка, переодевайся, не надо стесняться. Вот тебе трусики сухие, молодец, переступай через них, ну, запутался, да ты дрожишь весь, как трясогузка. Ах, твоя гузочка! Идём в комнату, в прохладную комнату, выпьешь аспирин, у тебя температура…
Пришёл Орест, тихий, смурной. Стоит в проёме дверей. Марго сказала, что нашёлся Владик, что он перегрелся на солнце, бредит какими‑то утопленниками, не помнит, как зовут его.
— Может быть, он пьян? — предположил Орест.
— Кто? Как пьян?
На веранде хлопнула дверь. На пороге появился Валентин. Орест подошёл к нему, взял за локоть и вывел во двор.
— Беда с Марго. Она, кажется, помешалась от горя. С берега привела какого‑то паренька, приняв его за Владика. Теперь она счастливая, укладывает его в постель спать. Ничего не говори, не опровергай, а то будет хуже, истерика. Может быть, это заблуждение успокоит её расстроенные чувства. Кстати, где Тамара Ефимовна? Как легко можно потерять разум! Катастрофа!
Они снова вошли в дом. Марго ворковала над постелью. Валентин взял её под руку и вывел из комнаты, помогая подняться на второй этаж. Она покорно, с блаженной улыбкой легла на свою кровать. Рядом лежал дневник Владика. Она взяла его в руки и, прижав к груди, уснула.
Орест спустился вниз, подошёл к кровати, где мирно спал чужой — и узнаваемый — мальчик. Кого это она привела? Он осторожно откинул край покрывала с лица. Это был паренёк с катера — Феликс, Феликс Ослиные Уши, тот самый, которому он год назад подавал канат, помогая выбраться из воды на пирс. «Ага, вот она, третья встреча. Чтобы это значило? Если не случайность, то… — подумал Орест. — С его лица можно пить воду!»
Густые вразлёт брови и прямой нос, закрытые веки напоминали полёт ястреба в безоблачном небе над заливом Петра Великого, над грядой островов Рейнеке, Попова, Рикорда, Русского, Римского — Корсакова, над многочисленными яхтами, парусниками и рыбацкими лодками. Крылья его ноздрей ритмично раздувались, загорелая грудь золотилась волосками, тоже вздымалась, как сонное море; припухшие губы были обветренны. На нижней губе трещинка. Его веки чуть заметно вздрагивали от блуждающего солнечного зайчика.
* * *
Орест вышел во двор, зевнул: скучно — прескучно. «Надо что‑то делать с мёртвой собакой, похоронить бы по — человечески. Да, там, где закопали чеховскую чайку, на опушке. Вот и…» — подумал он, не закончив мысль. Он направился в глубь двора, чтобы найти какую‑нибудь мешковину или ещё что‑нибудь, подходящее для савана. Проходя мимо флигеля, Орест услышал из открытого окна голос:
— О, мошонка, опьяневшая от писсуара корчмы, влюблённая в сорные травы и растворившаяся в луче!
Он замер. Да, это был бедовый мальчик Владик! Орест прислушался. Владик откашлялся и снова заговорил театрально:
— А — а! Мальчонка, опьянённый кабацким писсуаром, влюблённый в бурьян, раскис от солнца! От несчастья я стал похож на шута и совсем потерял рассудок.
Орест усмехнулся и, распахнув дверь, увидел обнажённого Владика, декламирующего странный текст:
— О, мошка, опьянённая писсуаром корчмы, влюблённая в сорные травы и растворившаяся в луче! Вот тебе и лето в аду! Я созрел для смерти, и дорогой опасности моя расслабленность вела меня к пределам мира и Киммерии, родины мрака и вихрей…
Владик стоял к нему спиной. В одной руке он держал книгу, а второй рукой опирался на стол, заваленный бумагами. Волосы на голове были взъерошены, постель разобрана. Орест отметил плавную линию позвоночника, линию рук и плеч, линию длинных ног, покрытых рыжеватыми волосками. «Мальчик на голубом шаре», — мысленно прокомментировал Орест. Сквозняк сорвал занавески на окнах. Владик обернулся, его лицо было влажным от слёз.
— Ну, ты безумный! Разве можно убиваться по какой‑то собаке! Это ведь только собака. Мы её похороним, — успокаивал Орест.
— Разве собака не человек? — выпалил Владик.
— Не в этом дело! Пусть хоть Будда! Неважно, кто есть кто. Просто к каждому из нас приставлен палач, — сказал Орест.
— Палач?
— Да, человек с мечом.
— И кто это?
— У каждого свой. Тебе видней…
Орест подошёл к нему и утёр слёзы. Владик стал рыдать ещё больше. Из его руки выпала на постель толстая книга размером в ладонь.
— Ты знаешь, это я над своими вымыслами обливаюсь слезами! Если б я утонул, если бы Феликса не оказалось рядом на лодке… — всхлипывал Владик.
— Слава Богу, всё закончилось.
Только сейчас Владик почувствовал смущение и стал шарить рукой по столу в поисках одежды. Орест вышел наружу. Яркое солнце радостно светило сквозь широколиственные кроны деревьев, словно крупой усыпав бликами весь двор, крыльцо и Ореста. «Два трупа за два дня», — подумал он.
* * *
Вечерело. Синее небо окрасилось в пурпурный цвет. Вьюнки в тени ограды уже собирались спать, их бутоны скручивались в жгутики. В природе, как в оркестровой яме, стрекотали, каждый на свой лад, всякие насекомые, пели на разные голоса птицы. Несмотря на многообразие звуков, которых не передать словом, а если попытаться, то слово неизбежно потеряет все заключённые в нём смыслы, рассыплется на множество бессмысленных звуков, — так вот, несмотря на многообразие звуков, казалось, что природа исполняет одну — единственную ноту, заданную невидимым дирижёром.
Собаку хоронили втроём: Орест, Владик и Феликс. Они распороли найденный в сарайчике, подгнивший мешок, вытряхнув из него мокриц и сороконожек, завернули в мешковину труп и понесли на сопку. Орест пальцем указал место, где рыть могилу.
Лопата Феликса вонзилась в каменистый грунт. Потом она перешла в руки Владика. Орест завалил могилу, похлопал лопатой по холмику. Остриё лопаты блеснуло на солнце. Вспышка света на мгновение ослепила Владика. «Между сном и смертью. Ни запахов. Ни звуков. Ни желаний. Ни добра. Ни зла. Никто не получает так много от Бога, как тот, кто умер», — пронеслось в его голове.
— Где обретается личность, наше эго, когда душа отделяется от тела? — спросил он.
— Нигде, — простодушно сказал Феликс.
— В земле, где же ещё… — нараспев произнёс Орест.
— Вне времени? — философически предположил Владик.
— В хвосте, — насмешливо сказал Орест.
Все трое рассмеялись.
— Вот где зарыта собака… — сказал Орест
— …Нашего романа, — загадочно закончил Владик.
— Какого романа? — спросил Феликс.
— Как говорил Новалис, мы все живём в огромном романе — в смысле целого и в смысле частного, — пояснил Владик.
— Ха — ха — ха! Загадка, спрятанная в тайну, которая завёрнута в непостижимость, — вот что такое этот огромный роман, именуемый миром, в котором мы всего лишь божественные закорючки или описки какого‑нибудь писца, или кляксы, расползшиеся по папирусу, — иронично заметил Орест.
