Инна Семеновна она. И смешно, только я за коляску берусь — она звонит. Эта дура килограммов сто — колеса как у джипа, бампер металлический. А пандуса же наш умница так и не сделал — он же у нас работяга, ты что, времени нет. И только я на полпролета этот танк спущу — всегда звонок. Всегда! То ли обратно тащить, то ли выпустить — пусть катится.
Инна Семеновна, говорю, чем он таким обеспечил, а? Ну честно, чем? Ну, какой дом, кто там прописан? А машинку же наш молодчинка разбил, на чьей теперь катается?
Это у него не от меня болит, это он курит, наш хороший мальчик. Какая обстановка, что, семейная? Он домой только курить приходит, Инна Семеновна. Да, кашляет.
Просто в руках надо учиться себя держать нашему зайчику, а у него все дрожит. Руки ходуном, весь трясется. Нет, он тепло одет.
Это, извините, не у меня, это у него с головой что-то, он же никого не замечает. Придет, рухнет на диван, за глаза схватится и кричит, что слепнет, трудоголик наш.
Нет, Инна Семеновна, у меня всегда и суп, и второе. Свежие овощи, рыба.
С ним невозможно разговаривать, он же никого не слушает. Вскакивает среди ночи, озирается, хрипит, сердце мнет, а я молчу, я ничего.
Да я тряпки из рук не выпускаю, я с пылесосом сплю. У меня от коляски, которую наш драгоценный папочка выбрал, руки до колен. Сегодня еще не присела.
Да, я даю, как вы велели, не кричите. По одной, два раза, да, размешать, против часовой, на запад, потом сжечь. Ну, я же не идиотка, у меня все записано, как сжимать, куда давить. Да, почти насквозь и почернело, и там пена. Говорит, что уже не чувствует. Точно не чувствует. Ну, при чем здесь?
Знаете что, Инна Семеновна, у меня тут коляска, хотите погулять, приезжайте, какие проблемы?
Но Инна Семеновна, наша золотая мамочка, что-то пока не рвется, у нее же дела, ты что.
12. Сачок для ловли бабочек
Ну-ну, не так быстро. Сначала выбери. Высмотри маленькую, но юркую. Вот она села, обмерла, расправилась, и ты рядом так же. По-тихому срежь самый марлевый кончик, мятый мысок. Отверстие должно получиться в один палец, не больше. Это чтобы она знала — не проскочит, но чтобы и видела выход в конце тоннеля, чтобы свет и ветерок. Ты накинул куль, а она сперва пусть повозится, побьется о сетку. Потрепешет в крахмальных складочках, оботрет пудру о стенки, да и затихнет.
Так упражняйся, срезая с конуса больше и больше, расширяй дырочку, увеличивай просвет. На два пальца, на кулак, на согнутый локоть. Да не спеши, не дразни ее, не пугай. И следи глазами, думай, сколько ей теперь требуется, чтобы уняться.
Если сделаешь все правильно, в уме и твердой рукой, сможешь накрывать ее пустым ободом, голой проволокой, она и усом не поведет, будет твоя.
Только тогда можно.
Но главного смотри не забудь — никогда не подходи к ней ближе, чем на длину черенка.
Марианна Гейде (mariannah)
Вкус ванили неуловим. О нем нельзя сказать толком, вкус он или запах: никто из нас никогда и не ел ванили. Мясо на вкус как мясо и сыр как сыр, но ваниль сообщает всякой пище свойство неуловимости, сколько бы мы ее ни съели: мы ощущаем пресыщение и разочарование оттого, что так и не раскусили ваниль.
Совсем иначе, но так же неуловима полынь. Растирать ее меж пальцев, чтобы усилить запах, полонящий нас. Тщательно и тщетно: неудержимая горечь улетучивается, остается простой запах травы.
Хороша пижма: в ее названии слышатся жеманно поджатые губы и желтый цвет, ее медальоны плотного ворса, которые можно долго толочь в ладони, пижма медлительна в расставании со своими свойствами, и, когда нам надоедает и мы раскрываем ладонь лицом к земле, желтое крошево все еще сохраняет запах.
Многоротое чудовище, похищающее запах. Оно подстережет в полдень, вопьется в кожу семиждсемьюдесятью влажными губами, защекочет семижды семьюдесятью раздвоенными языками, пока человек не упадет в изнеможении от хохота и похоти. Очнувшись, он навеки лишен запаха: теперь ни один пес не возьмет его след и ни один собеседник не вспомнит о том, как он выглядел, каково его имя и голос: люди без запаха не задерживаются в памяти других, стоит им исчезнуть из виду. Он чувствует, но не может понять. Часами стоит под душем, силясь смыть с себя что-то. Пустота кажется нам какой-то вещью наряду с прочими вещами, мы воображаем, что можем избавиться от пустоты, как от намозолившего глаз предмета меблировки. Но мы не можем.
Женщины, заполняющие все помещение своим хищным парфюмом.
Они, как кальмары, испускают клубящееся облако чернил, чтобы скрыться в них. Чтобы ни один пес не взял их след. Женщины хорошо маскируются: ни один пес не возьмет их след.
Мальчик говорит: «От тебя духами пахнет». Духи живут в маленьких склянках и служат тому, кто их выпускает. Существуют целые индустрии, выпускающие духов.
Между тем от пустоты нельзя избавиться, но также ошибочно полагать, будто мы можем ее заполнить. Пустота покрыта прочной белковой оболочкой, наподобие плавательного пузыря у рыб. Человека, внутри которого выросла пустота, легко вычислить, но нелегко выследить: ни одна рыба не возьмет его след. Он, как пузырь, силится быть вытолкнутым толщей воды, но толща воды не имеет поверхности: вода выталкивает и не выпускает. У них, как у рыб, отрастает боковая линия, позволяющая избежать приближающегося преследователя, не взглянув на него, даже не подозревая о нем. Пустоту нельзя ни извлечь, ни заполнить: только точный удар иглы прокалывает оболочку, поэтому движения их сбивчивы и они сами не понимают, отчего их ни с того ни с сего кидает из стороны в сторону, шатает, вдруг сгибает в три погибели и отбрасывает далеко назад. Они лишены маршрута, и их движения непредсказуемы.
У девочки в коробке из-под обуви жили два рыбьих пузыря, Шантеклер и Теодорих. Они были сухие и ничем не пахли. Мальчик в один прекрасный день почистил всю обувь в квартире коричневым кремом, потому что не мог остановиться, потом обувь закончилась, и он почистил ее еще раз.
Игла бьет наугад, она слепа и вся одно острие. Это случается, когда в голове без всякого повода вдруг возникает какое-то слово, о котором мы не имеем обыкновения думать в повседневной жизни, «олень», например, или «вереск». И вдруг в следующую секунду я переворачиваю страницу и вижу там «вереск» или на экране появляется олень, хотя ни об оленях, ни о вереске в этой книге или в этом фильме прежде и речи не было. Бессмысленность этого совпадения служит залогом того, что игла ударила в цель.
Сильный электрический разряд сообщает телу ощущение глубины. Это не имеет ничего общего с обыкновенным ощущением собственной телесности, которое всегда располагается на поверхности, словно игра нефтяного пятна, отменяющая присутствие воды. Электричество не обнаруживает плоть, но проницает ее толщу.
Последние сутки я ощущаю как бы слабые разряды электрического тока, то там, то тут щелкающие в голове: мозг, пойманный подвижной сверкающей сетью. Это не больно, только странно. Странно ощущать, что голова — шар. Глядя, мы не чувствуем, что глаз — шар; случись нам оценить форму глаза, не видя его, мы скорее приняли бы его за луч или за движущуюся точку. Страшно подумать, что это, может быть, последние годы, когда я еще нахожусь в относительно здравом уме.
Это что-то вроде фотокамеры, сделанной из спичечных коробков, жестянок из-под пива и прочей подручной дряни: снимки выходят нерезкие и причудливые, размытые по краям, толща воздуха становится явной, а предметы нередко перетекают в фон и друг в друга. Можно вынуть и вылепить шар из того, что перед глазами, тогда остатки тут же, хлюпая и пузырясь, сольются в неразличимую массу.
Тогда охватывает ярость, и я протекаю сквозь пальцы ярости, скатываюсь в крошечные шарики ртути по краям, мой вечный ночной кошмар: термометр разбился и раскатилось по всем углам. Все помещение пропитано парами ртути и мозг, ослабленный, разжиженный, безвольно крутится в черепной коробке, как пронумерованные шары во время лотерейного розыгрыша, вот один выскакивает изо рта, девушка громко объявляет номер, по ту сторону экрана люди сверяют номера и ничего не выигрывают.
Все тело обращается вдруг в слабо колышущиеся полупрозрачные кладки каких-то неведомых земноводных тварей, набухает, в каждом зерне кладки покачивается еле различимый плод. Нападает холод: хочется скрючиться, закутаться в три одеяла: наутро открывают, и вместо человека — клубок извивающихся гад морских, которые расползаются, расползаются, расползаются…
Твои чувствилища рассеяны по квартире, заползают под обои, сползают снаружи оконного стекла. Ты одновременно внутри, и снаружи, и во всех частях квартиры, которая превращается в неудобоваримое шершавое лакомство: раскрошенная фисташковая скорлупа, застрявшая в ворсе ковра, отстающая штукатурка, плюющийся во все стороны цветок хлорофитума терзают подъязычье, занозят мягкое небо, словно тебе следует заглотить и переварить все поверхности своего убогого жилища, превратить в такую же неразличимую массу, которая по краям, куда шарики не докатились.
