Татьяна де Росней - Ключ Сары

— Читать особенно нечего.

Слабая улыбка исчезла с его лица.

— Вы правы. Читать особенно нечего. Но мы знаем, как все происходило. У меня есть несколько книг, которые я могу вам одолжить. Детей отрывали от матерей. Их избивали дубинками, ногами, обливали холодной водой.

Помимо воли мои глаза снова устремились к маленьким лицам на фотографиях. Я подумала о Зое и о том, что было бы с ней, если бы она осталась совсем одна, разлученная со мной и Бертраном. Одна, голодная и грязная. Эта мысль заставила меня содрогнуться.

— Эти четыре тысячи детей из «Вель д'Ив» превратились в серьезную головную боль для французских властей, — продолжал Франк Леви. — Нацисты потребовали, чтобы взрослых депортировали немедленно. Не детей, а взрослых. Четкий и жесткий график движения поездов нарушать нельзя было ни в коем случае. Отсюда и жестокое разлучение детей с матерями в начале августа.

— А что случилось с этими детьми потом? — спросила я.

— Их родителей депортировали из лагерей на Луаре прямо в Аушвиц. А детей бросили практически одних в ужасающих антисанитарных условиях. В середине августа из Берлина пришел очередной приказ. Детей тоже следовало депортировать. Однако чтобы не вызвать ненужных подозрений, сначала их нужно было перевезти в Дранси, а уже оттуда в Польшу. В Дранси их необходимо было смешать с незнакомыми им взрослыми, чтобы общественное мнение не сомневалось в том, что дети путешествуют не в одиночку, а вполне благополучно едут вместе со своими семьями на восток, в какую-то еврейскую резервацию.

Франк Леви сделал паузу, глядя, как и я, на фотографии, висящие на стенах.

— Когда дети прибыли в Аушвиц, для них не было сделано никакого исключения, никакого отбора. Их не распределяли между мужчинами и женщинами. Никто не осматривал их, здоровы они или больны, кто может работать, а кто нет. Их отправили прямо в газовые камеры.

— С помощью французского правительства, на французских автобусах, на французских поездах, — добавила я.

Может быть, из-за того, что я была беременна, из-за того, что мои гормоны взбунтовались, или из-за того, что почти не спала нынешней ночью, но я вдруг почувствовала себя опустошенной.

Потрясенная до глубины души, я не могла оторвать взгляда от фотографий.

Франк Леви молча наблюдал за мной. Потом встал с кресла и положил руку мне на плечо.

Девочка с жадностью набросилась на еду, которую поставили перед ней на стол. Она запихивала в рот угощение с чавканьем и сопением, которые привели бы ее мать в ужас. Она блаженствовала. Кажется, еще никогда в жизни девочка не ела такого восхитительного, вкусного супа. Не пробовала такого мягкого, свежего хлеба. Такого сочного, сладковатого сыра бри. Бархатистых, ароматных персиков. Рахиль же ела неторопливо и разборчиво. Девочка взглянула на нее и заметила, что та была очень бледной. Руки у нее дрожали, а глаза горели лихорадочным огнем.

Пожилая чета суетилась на кухне, подливая им в тарелки potage,[41] наполняя стаканы свежей водой. Девочка слышала, как они негромко и мягко спрашивали их о чем-то, но не могла заставить себя ответить. И только много позже, когда Женевьева повела ее и Рахиль наверх, чтобы они смогли выкупаться, девочка наконец заговорила. Она рассказывала пожилой женщине о большом стадионе, куда их отвезли с самого начала. Рассказывала о том, как их заперли там на много дней и почти не давали ни еды, ни питья. Рассказывала о поездке на поезде, o лагере, о том, что их грубо и жестоко разлучили с родителями. И наконец рассказала о побеге.

Пожилая женщина слушала ее и кивала, не забывая одновременно ловко раздевать беспомощную Рахиль. Девочка посмотрела на ее костлявое тело, покрытое красными воспаленными волдырями. Пожилая дама встревоженно покачала головой.

— Что же они с тобой сделали? — пробормотала она.

Рахиль уже почти не реагировала на происходящее. Пожилая леди помогла ей залезть в ванну, а потом принялась мыть, как мать девочки купала ее маленького братика.

После ванны Рахиль завернули в большое полотенце и перенесли на кровать в соседней комнате.

— Теперь твоя очередь, — заявила Женевьева девочке, вновь наполняя ванну чистой водой. — Как тебя зовут, малышка? Ты ведь так и не сказала мне.

— Сирка, — ответила девочка.

— Какое замечательное имя! — воскликнула Женевьева, вручая ей чистую мочалку и мыло. Она заметила, что девочка стесняется раздеваться перед нею, поэтому отвернулась. Девочка быстро сбросила с себя грязную одежду и скользнула в ванну. Она мылась очень тщательно, наслаждаясь горячей водой, а потом проворно вылезла и завернулась в огромное, мягкое, восхитительно пахнущее лавандой полотенце.

Женевьева была занята, она стирала грязное белье и одежду девочки в большом эмалированном тазу. Несколько мгновений девочка молча наблюдала за ней, а потом робко коснулась пухлой, округлой руки пожилой женщины.

— Мадам, вы можете помочь мне вернуться в Париж?

Пожилая леди, испуганная и удивленная, обернулась к ней.

— Ты хочешь вернуться в Париж, малышка?

Неожиданно девочка задрожала всем телом. Пожилая женщина с беспокойством уставилась на нее. Она оставила стирку в тазу и вытерла руки полотенцем.

— В чем дело, Сирка?

У девочки затряслись губы.

— Мой маленький братик, Мишель… Он остался в квартире. В Париже. Он заперт в шкафу, в нашем потайном убежище. Он сидит там с того самого дня, когда за нами пришли полицейские. Я думала, что там он будет в безопасности. Я пообещала вернуться и спасти его.

Женевьева с тревогой смотрела на нее, а потом попыталась успокоить, обняв девочку за хрупкие плечи.

— Сирка, сколько времени твой младший брат сидит в шкафу?

— Не знаю, — с тоской прошептала девочка. — Не могу припомнить. Я не помню!

Внезапно последняя надежда, которую она изо всех сил поддерживала в себе, исчезла. В глазах пожилой женщины она прочла то, чего опасалась больше всего на свете. Мишель умер. Умер в шкафу. Она знала. Было уже слишком поздно. Он ждал слишком долго. Он не выжил. Ему не повезло. Он умер там, совсем один, в темноте, без еды и питья. У него оставался один только плюшевый мишка и книжка с картинками. Он поверил ей, он ждал ее, наверное, он даже звал ее, выкрикивал ее имя снова и снова: «Сирка, Сирка, где же ты? Где же ты?» Он умер, ее Мишель мертв. Ему было четыре годика, а теперь он мертв, он умер из-за нее. Если бы она не заперла его в тот день в шкафу, сейчас он был бы здесь, с ней, и в эту самую минуту она могла бы купать его в ванне. Она должна была присматривать за ним, она должна была привести его сюда, с собой, где они были бы в безопасности. Она виновата в случившемся. Во всем виновата она одна.

Девочка обессиленно опустилась на пол и свернулась клубочком. Отчаяние поглотило ее. Еще никогда за свою короткую жизнь ей не было так больно. Она почувствовала, как Женевьева прижала ее к себе и принялась гладить по стриженой голове, бормоча слова утешения. И она позволила себе раскрыться навстречу этим мягким старческим рукам, которые так бережно обнимали ее. А потом она ощутила, как ее обволакивает прохлада мягкого матраса и чистых простыней. И девочка провалилась в беспокойный, тяжелый сон.

Она проснулась ранним утром, растерянная, смущенная, чувствуя себя одинокой и забытой. Она даже не могла вспомнить, где находится. После долгих ночей, проведенных в бараках, так странно было вновь оказаться в настоящей постели. Она подошла к окну. Тяжелые занавески были слегка раздвинуты, и в щелочку между ними девочка увидела большой, уютный садик. По траве бродили куры, за которыми, играя, гонялась собака. На витой садовой скамеечке из кованого железа сидела пушистая рыжая кошка и умывалась. Девочка услышала пение птиц и петушиное кукареканье. Где-то совсем рядом мычала корова. Солнечное, погожее утро. Девочка подумала, что еще никогда не видела более умиротворенного и красивого места. Война, ненависть, прочие ужасы казались далекими-далекими. Вокруг были сад и цветы, деревья и животные, и ничто, даже то зло, которое ей довелось ощутить и увидеть за последние несколько недель, не могли запятнать и испортить их.

Она принялась рассматривать одежду, в которую была одета. Белая ночная рубашка, немного длинноватая для нее. Девочка мельком подумала о том, кому она могла принадлежать. Может быть, у пожилой четы были дети или даже внуки. Она обвела взглядом просторную комнату. Обстановка оказалась простой, но удобной. Рядом с дверью высился книжный шкаф. Она подошла ближе, чтобы взглянуть на него. Здесь стояли и ее любимые авторы, Жюль Верн, баронесса де Сегур. На титульной странице детской рукой было написано «Николя Дюфэр». Интересно, кто это такой, подумала она.