Листочки с записями, брошенные на ветер старого Прованса. Реальность — это то, что полностью совпадает с собой по времени: мы не совсем в ней, пока мы живы, но стремимся быть в ней — так и возникает поэзия!
Сатклифф loquitur.[118] Навеселе? Да.
В настоящей прозе полно двусмысленностей.
На чьем же трупе мухи гудят?
Размеров четыре, но точек пять;
Бесконечная реальность жива опять!
Много недель, а потом уже и месяцев лорду Галену не давал покоя один щекотливый вопрос: каковы права отдельно взятых людей в отношении спрятанных сокровищ! Ему удалось найти идеального человека для обсуждения это деликатной темы — смуглого, с крючковатым носом, с раздувающимися ноздрями: адвоката, от которого просто несло тяжбами. Это был еврей из Авиньона, чудом избежавший печальной участи других евреев. Еврей — тот же брамин, но у брамина есть крайняя плоть. Режем. Режем. Режем.
В эпоху кварков и клонов,
Радиоактивных отходов
Quinx в мистическом раже
Однажды одолеет даже
Мощь пирамиды островерхой,
И на Грааль укажет в ветхой,
Увы, и нищенской суме поэта -
Метафоры души ныне точнее нету!
Когда-то стихи были как крупицы золота в потоке нашего внутреннего времени, но мы давно стали экспертами в не-слушании — экспертами в не-взрослении.
Когда Блэнфорд сидел на веранде в Камарге, его тогда вдруг осенило: «Только закончившееся прошлое становится настоящим, и — вот он я. Все еще тут, все еще не мертвый. Однако пустыня накрыла собой все живое, и ночь накрыла все лучшее. Все (оглянитесь кругом) естественно, как и должно быть. Все в природе так или иначе связано с мистической цифрой «пять». (Пять жен Гам попы,[119] пять аскетов в оленьем заповеднике, пять сканд.)»
Пруст, столь большое значение придававший Времени, хронологии, воспоминаниям, когда речь шла об истории, тем не менее никогда не задавался очень важным вопросом. В какой момент чистые первозданные звуки водяных часов и степенная статичность длинного носа солнечных часов сменились временем, которое творят искусственные механизмы? В сущности, это можно считать рождением нового типа сознания. Вечное тиканье механизма стало нашим тиком.
Блэнфорд запечатан в стихах,
как в чреве девственницы.
«Быть в зените — и рухнуть,
как песочный замок,
Море смывает меня — балкон за балконом,
Башню за башней, затем мост,
равелин, пандус…
Опять песчинки, песчинки,
опять бесконечные дюны,
Вечные дюны, вечный песок, песок, песок,
Песок без конца и без края».
— Эй, Сатклифф!
— Неужели вы не понимаете?
«Бывает, слепну я, подобно старику Тиресию,[120]
Мои глаза как будто у меня в груди —
Я всем мешаю этим
никому не нужным зреньем,
И пусть, зато мне ведомы все
будущие царства,
И не рожденные еще цари с царицами,
Увы, глаза, истерзанные морем и песком,
Не выдержали, обратились внутрь,
во Тьму.
И тот, кого нельзя назвать, нельзя любить,
Поводырем мне служит, словно пес».
Наши с ней сердца вступили в диалог; неужели, спустя столько лет, она готова принять и полюбить меня? Наши сердца, как воздушные змеи с перепутавшимися веревками. (Блэнфорд о Констанс.)
У мисс Блисс,[121] которая когда-то давно обучала его игре на фортепиано, был выраженный кенсингтонский акцент, поэтому стоило ей простудиться, и она начинала неправильно произносить слова — например, пела «Оччен, оччен шинее море» или читала «Фолшебные шкашки братьев Гримм» и «Шкашки тышячи и одной ночи». Принц глубоко чтил ее память. Часто думал о ней и при этом хитро улыбался. Лорд Гален рассказал ему об одном из своих деловых партнеров: «Кто-то заметил, что во сне он похож на еврея, так он решил всех перехитрить и не спал все время, пока продолжалась оккупация!»
Замковый камень неба, синяя Вега, тьма,
Как свободная кошка — синяя звезда,
Маяк и магнит моряков, которые
Подняв паруса, стремятся
к Полярной звезде,
Обуздывая бескрайнее море.
— Обри, вы скоро начнете писать роман. Пора уже! А я покину вас… и это после того, как мы провели столько времени вместе телом и душой, душой и телом. Великолепно было узнать вас, и, надеюсь, книга станет метафорой состояния рода человеческого, хотя это и звучит претенциозно. Однако помните, что два совратителя — ударная метафора и подходящее прилагательное — могут обернуться злейшими врагами поэта, если их не держать в узде.
Тиресий потерял глаза, но груди приобрел,
И много времени в глубоком сне провел.
Но голос Ливии в воспоминаньях жив,
Разбитый колокольчик заменил его,
Lessivee par son sperme[122] была она.
В отеле «Ронсери» есть дверь
В «Гревен», где восковые знаменитости,
Чутьем прославленные, а не умом.
Сатклифф вовлекал принца
То в пьянку, то в кутеж — как свинья в траве,
Сатклифф катался
В саду бесстыдных проституток.
Ее нижние губки были, как алебастровые пышки!
От панталон шел аромат пороха,
Сачок для мотыльков из рисовой бумаги,
Пудра, пепел сигареты, бумажный носовой
платок,
Которым она коснулась губ,
Пикантный стон, когда он заплатил.
Но слышали бы вы, как он говорил:
И юный Катулл и Юлий Цезарь вместе;
Тори с замашками парвеню, задающий
головомойку
Политическому хаму, наглецу. А потом -
Сердце роняло лепестки,
латинские стихи.
Стихи Сатклиффа не отличались разнообразием:
Гори, сверкай, огонь небесный,
Мне подари пожар телесный,
Меж колеями двух путей -
К пурпурной шлюхе мчусь моей,
Весны томленье скорей лови -
Дадим друг дружке урок любви.
Эго (обычно говорил Аффад) есть нечто мешающее состоянию высшего посвящения — крошечные проблески целого; как если бы сквозь них проходил свет, оставляя след другой реальности. Еще он говорил: «Любовь не будет жить подачками, она требует полной самоотдачи. Если она не любит, то ваш корабль пойдет ко дну». Обри услышал, как он спрашивал С: «Что мне сделать, чтобы вы стали более живым?»
Подобны в этом лесбиянкам,
Птицы, как те — к губам губами,
Друг к дружке льнут хвостами.
Но — строго между нами -
Нашелся б член отменный,
Распрощались бы мгновенно.
Увы! Теперешние ловеласы
Точить умеют только лясы!
Грязь… Говно… Глухарь… очарованный любовью в старом Бомбее — мысль пылка, когда жива… много мыслей съедают жизнь. Блэнфорд сказал Сатклиффу: «Читать ваши стихи все равно, что вычерпывать воду из пруда, заранее зная, что труп найти не удастся».
Девчонка-сорванец с клитором, как выступ на лезвии конька, ищет того, кто найдет ей разумное применение. Сатклифф: «Чтобы доставить ей удовольствие, я должен был лаять, как ее давно покойный пекинес, которого переехал автомобиль и который был похоронен в глубине сада. В конце концов, я охрип, дорогой друг! А пекинеса звали Густав».
Параличные резвуны, дряхлые весельчаки! Когда-то Абсолютная Истина сосуществовала с Возвышенным, и поэты знали, на каком они свете, во всяком случае, думали, что знали. А теперь что? Если не можешь набрать полные легкие воздуха из-за астмы, то как остудить овсянку твоей нимфы? Мужчина настолько слаб, что ему требуется покровительство женской страсти.
Взял в жены я прекрасную девицу,
Уж, точно, compos mentis[123] милая была,
На Атлантиду съездить, подивиться,
Решили мы, она и я.
Нам «С Новым годом!» бражники кричали,
А клоны их — подружек угощали, веселясь.
На арфы зачехленные похожи, с себя сдирали
Худые лесбиянки платья,
в нетерпении крутясь.
Чмок — сюда, и чмок туда,
Любят виски эти «господа».
Итак, пришел денек -
Мы видим Атлантиду,
Сверкающую, как павлин.
Но это только с виду.
Встречают нас Кибелы жрицы,
Невинные и славные девицы!
На подходе новые дни — женщины становятся станциями секс-обслуживания: никаких привязанностей, одно лишь распределение безликой приятельской похоти. Современные барышни, тела их искалечены невниманием. Этих девочек недостаточно ласкают и воспитывают с отвращением, их не уважают и не трепещут перед ними, как они того заслуживают. Благочестие, не познавшее любви… Anorexia nervosa[124] — вот как будут звать завтрашних монахинь — злость, долго накапливающаяся из-за неадекватности. Нахальные, искоса, взгляды, стоит разволноваться или немного выпить. Ах, какие мужчины благородные, какие чудесные! Они иногда способны быть моногамными особями!
