Взглянув в неописуемо прекрасное в раздумье лицо А. К., я заметила про себя, что не столько надо бояться пропажи соли поваренной, сколь исчезновения соли земли – тех, кто создает и умножает национальную языковую культуру. Если соль не солона, чем сделаешь ее соленою? Вначале было cлово, тут разночтений быть не может. Язык первый определяет самостоянье народа, вера крепит его. Поездивши в такой-то бричке, я ни пить, ни есть не буду, а буду работать слову.
Миновали Ливадию. Алексей Константиныч Толстой с живостью высунулся из брички – выше нас по тропе проехали верхом император Александр II с княжной Долгорукой. Пока А. К., приостановив Селифана, архипочтительным образом поклонился, шустрый наш черт успел влезть на козлы. Напрасно Селифан показывал ему увесистый москальский кулак величиною с маленькую тыкву – самонадеянный бес овладел вожжами. Вместо того чтобы поворотить к Байдарским воротам, он нашел на беду дорогу вниз, и бесовская тройка без колебаний ринулась в расступившееся море. Очень скоро были мы в Керченском проливе, средь резвящихся дельфинов. Таким-то манером мы въехали как посуху в жемчужное Азовское море. На берег выбрались только в Таганроге, оставив А. К. Толстого неведомо где – надеюсь, что не в пучине морской.
Таганрог встретил нас в трауре. Только что отправили в Петербург гроб с телом императора Александра I. Мы нагнали скорбный кортеж при выезде из города и тихо двинулись за ним. Но время как-то ловко передернулось, и я очнулась уже когда черт мой из кармана громко шепнул мне: «Пуст, пуст! Гроб-то пуст!».
Мы стояли совершенно незримыми, не видя даже собственных ступней, но в почтительном сёркле, при церемонии вскрытия прибывшего из Таганрога гроба в присутствии царской семьи в Санкт-Петербурге. О ужас, и не только наш – гроб был и вправду пуст. Пустым он был и захоронен под заранее подготовленной плитой с именем государя императора Александра I, за неимением иного выхода из создавшейся двусмысленной ситуации, коей и без того предшествовало отягощенное мятежом междуцарствие – следствие с опозданием вскрытого завещанья. Как говорит мой шеф по альманаху «Дворянское собрание» Борис Прохорович Краевский, кабы ковчежец с волей «покойного» был вскрыт на день раньше, не было бы 14-го декабря, отъезда Марии Волконской в Сибирь и всех прочих атрибутов этой красивой легенды. Декабристы не разбудили бы Герцена, и он мог бы спать, как наш Поток-богатырь, до второго пришествия.
Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства. Мы вышли озадаченными из царской усыпальницы снова в наш 1998 год. Поток-богатырь проявился из воздуха, как тот же чеширский кот, научившись этим штукам у творца своего А. К., и сказал невесело: «Вот случился же грех – под плитою с именем государя императора Александра I пусто было. А мог быть и хуже того грех, кабы доподлинным останкам убиенного государя Николая II довелось лежать под безымянной плитой и с формулировкой: за веру Христову умученный. Боже избави!»
Воистину, возвращенье наше в Сулу было подобно старинной русской игре «Гусёк». Вроде бы твоя фишка почти уж достигла выигрышного поля – царевниного терема. Ан глядь, с новым броском кости попала на несчастливую клетку и вновь отброшена далеко назад в тридевятое царство – поди туда не знаю куда, принеси то не знаю что. Я вспоминала страшного колдуна гоголевского, который, гоня коня в Канев, попал в Шумск, а поворотив к Киеву, увидел через день Галич. Мне стало казаться, что не испить нам светлой сульской воды, уже бо Сула не течет серебряными струями ко граду Переяславлю. Часы наши опять соскочили на другое время, и вот уж я в лаптях-скороходах хожу по Сибири за старцем Федором Кузьмичом. Он хоть и бит кнутом за беспаспортное бродяжничество, однако поразительно похож на государя императора Александра I. А до тайного ухода Льва Николаича Толстого из дому еще ох как далёко. Бричка неотступно следует за мной, подобно обозу, посланному генералом Раевским в Сибирь вослед его исступленной дочери.
Одно время я на беду потеряла загадочного странника из виду, проходя мимо кемеровских лагерей и нежданно получив свидание с отцом моим. Даренный Гоголем карманный черт отвел глаза охраннику, пока отец передавал мне альбом со своими карандашными лагерными рисунками. Но той порой таинственный старец исчез из глаз моих. Поток-богатырь, распрямляя на привале плечи, утешал меня: «Оставь попеченье, пускай себе ходит. Если уж землю нашу в рабском виде царь небесный исходил благословляя, то и земному царю в том же виде исходить ее не грех».
Видели мы, как повезли из Тобольска в зловещий Екатеринбург после неосуществленной попытки освобожденья отрекшегося государя императора Николая II. Наивная государыня взглянула на дом Григория Распутина и говорит ангельским голосом: «Вот дом друга нашего». Темная Гришкина родня глядела в окошки. Поток-богатырь вздохнул: «Пока вроде бы неладно было для России имя Григорий. То Гришка Отрепьев, анафема, то, хрен редьки не слаще, Гришка Распутин на нашу шею навязался». Я попыталась возразить другу своему богатырю, что Григорий Явлинский в эту строку не пишется, но он такого имени пока еще не слыхал.
Советские лагеря всех времен попадались нам по дороге всюду плотно. Постепенно мысль об узниках их вытеснила из головы моей беспокойство о венценосце, искупающем грех молчаливого пособничества в отцеубийстве. И пошла я, как, прости Господи, Богородица по мукам. Тут, пожалуй, впервые Гоголь взял на себя молчаливо обещанную роль Вергилия, если, конечно, можно почесть меня за Данта. Он вышел из брички, снова натянув себе римский нос. Вместо общеизвестного пальто с пелериной явилась на нем римская тога, на голове же третий по счету венец, на сей раз не чугунный, а настоящий, из жесткого, аппетитно пахнущего лавра. Он на время отступил от обета молчания, который дал, как мне думается, когда получал краткую увольнительную с того света.
И закружились в гулаговском аду вокруг нас скорбные тени, а вергилий мой вычитывал мне заслуги их и их предков перед человечеством, что привели их в узилище. Благородные потомки во многих поколениях послуживших России родов. Истинно верующие священники, не пожелавшие доносить на паству свою, нарушая тайну исповеди, и не проповедовавшие по шпаргалке властей. Трудолюбивые крестьяне-одиночки, возделавшие виноградник свой столь хорошо, что на землю и скот их позарилось коллективное хозяйство. Честные солдаты, что, собрав последние силы, прорывались к своим из окруженья и препровождены были не похлебавши из котелка в СМЕРШ. Мужественные офицеры, не поспешившие пустить себе пулю в лоб в безвыходном котле, но до конца наставлявшие солдат, как выжить и дойти до своих. Талантливые люди всех профессий, возбудившие зависть бездарных коллег и подвергшиеся более-менее грамотному доносу этих последних. Все благое, честное, сильное, трудолюбивое, одаренное рыло землю, валило лес и кормило рабским трудом государство с вымышленным строем. И все это было подано с гарниром из уголовных отбросов.
Зачастую было похоже на то, как если бы на арабском скакуне возили воду, впрягши его в телегу. Но эти-то скакуны и были не жильцы в ГУЛаге. Вышла к нам тень Мандельштама – маленький, дистрофичный, беззубый, под глазами чернильные тени – о, господи боже мой! Лишь чернил воздушных проза неразборчива, легка. Откройте, я не создан для тюрьмы! Мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови своей. Явное превосходство здравому советскому человеку всегда приятнее видеть на полу застенка под своими сапогами, неважно какое – в прекрасной телесной оболочке, так что просто загляденье, или изможденное. Гордое или кроткое, лишь бы под твоими сапогами.
Ну а мне надо было, согласно роли уж не Данта, но другой, полукощунственно взятой на себя в этой пиесе, просить Бога о мучениках сего рукотворного ада. Исполняю. Господи, поставь у престола Твоего всех в ГУЛаге умученных. Прости им вины вольные и невольные. Дай нам сейчас доделать то, что ими не доделано. Дописать то, что ими не дописано. И мне дай написать то, что я затеяла, во светлое их имя. Больше ничего не прошу и просить не буду. Я, Царь всевышний, хорош уж тем, что просьбой лишней не надоем.
Время промелькнуло, мы нашли и след старца Федора Кузьмича в Томске, а он уж в сырой земле. Узнали, что наследник Александр Александрович приезжал к нему для беседы с глазу на глаз. Поток-богатырь покачал головой и сказал в сторону: «Ох, русская кровь Салтыковых в них обоих. Немцу всей этой истории нипочем не выдумать». Той порой под предлогом сооруженья часовни на могиле старца, отмеченного вниманием царствующего дома, гроб с телом Федора Кузьмича тайно перевозят в Санкт-Петербург, и мы опять незримо сопровождаем его. Гоголя хлебом не корми, а дай ему сюжет с гробами. То и с гробом его происходили трудно объяснимые истории. Если он до перенесения праха своего большевиками успел в гробу перевернуться, то сейчас при повторном отделении Малороссии, я полагаю, перевернулся вторично.
