Но чем дольше я болтала, чем дальше мы вели нашего гостя, чем больше комнат показывали, тем тише становился Динни. Он почти не открывал рта, глаза потухли. Наконец даже я заметила:
— Тебе не нравится?
В ответ он повел плечом, вздернул брови. А потом мы услышали звук подъезжающего автомобиля. Мы замерли в панике, наши сердца бились все сильнее. Прислушивались, пытаясь понять, куда он подъехал: к парадной двери или к заднему ходу? Я рискнула и ошиблась. Мы выскочили на террасу, когда они выходили из-за угла дома. Мередит, папа и, что хуже всего, Генри, который вернулся из гостей. Он злорадно ухмылялся. После секундного замешательства я схватила Динни за руку, дернула, и мы понеслись через лужайку. Чудовищное непослушание, подобного которому я, кажется, никогда не совершала и на которое отважилась ради спасения Динни. Необходимо было уберечь его, не дать услышать ужасных слов Мередит. От неожиданности она онемела на какой-то миг. Так и застыла — высокая и худая, в накрахмаленном зеленовато-голубом (оттенка утиного яйца) льняном костюме, с безукоризненной прической. Рот — жесткая линия, красная от помады щель — открылся, когда мы уже почти убежали.
— Эрика Кэлкотт, вернись сию же минуту! Как ты посмела привести в мой дом это ничтожество! Как ты посмела! Я требую, чтобы ты сию минуту вернулась! А ты, вороватый бродяга! Убегаешь, как преступник! Мерзкая скотина!
Мне хочется верить, что отец что-то возражал, пытался остановить ее. Хочется верить, что Динни не слышал, но в глубине души я, конечно, знаю, что он слышал все, убегая, как вор, как злоумышленник, незаконно вторгшийся в чужое жилище. Я тогда думала, что веду себя храбро и что он это оценит, что в его глазах я стану героиней. Но Динни долго на меня сердился. И за то, что затащила его в дом, и за то, что потом вынудила трусливо бежать.
Я наверху, в комнате Мередит. Это, разумеется, самая большая спальня в доме. Уродливая кровать с балдахином на четырех столбиках, громоздкая, с резьбой. Высокое основание, большой пружинный матрас. Как, интересно, будущие владельцы дома станут вытаскивать такую громаду? Только с помощью топора, мне кажется. Чтобы заменить ее на что-то более современное и, может быть, скучное. Я падаю поперек кровати прямо на жесткое парчовое покрывало и считаю, сколько раз меня подбросит. Кто стелил для нее постель? Наверное, домоправительница. Сюда Мередит принесли и положили в то утро, когда она упала в обморок на дороге в поселок. Мало-помалу я перестаю качаться и вдруг осознаю: я качаюсь на ложе своей умершей бабушки. На этих самых простынях она спала в ночь накануне смерти.
Здесь, в этой комнате, больше зловещих напоминаний о ней, чем где бы то ни было в доме. И это, полагаю, естественно. Я немного жалею, что так ни разу и не побывала у нее, став взрослой, что не приперла ее к стенке, не заставила объяснить, откуда взялась в ней эта ненависть. Теперь уже слишком поздно. Туалетный столик Мередит — тоже огромный, широкий, вместительный: две тумбы с несколькими ящиками с каждой стороны и один широкий ящик посередине. Открываю его, выдвинув себе на колени. Сверху — трельяж, три зеркальные створки, и еще много ящичков. Столешница гладкая, как шелк, отполированная за несколько сотен лет прикосновениями нежных дамских пальчиков. Мне приходит в голову, что я должна отдать маме не только фотографии, но и украшения. Мередит не хватило решимости признаться, что она распродала лучшие свои драгоценности, как и лучшие земли поместья, чтобы оплатить ремонт крыши. Позднее она сообщила об этом нашим родителям и обвинила их, как будто стоило им получше пошарить в карманах и поскрести по сусекам — и необходимые тридцать тысяч фунтов сразу нашлись бы. Но не все же она спустила, тут наверняка есть что-то, что я, ее вороватая внучка, сумею отыскать.
Помада, тени для век, румяна в верхнем правом ящике, под металлическими тюбиками и пластиковыми коробочками — холмики просыпавшейся пудры. В следующем ящике пояса и ремешки свернулись кольцами, как змеи. Носовые платки, заколки для волос, шифоновые шарфики. Этот ящик особенно сильно пахнет Мередит, ее духами с легким запахом псины. Нижний правый ящик заставлен шкатулками. Вынимаю их, расставляю так, чтобы видеть все. Почти во всех лежат украшения. Самая большая шкатулка, темная и блестящая, набита письмами и фотографиями.
С мурашками по коже я просматриваю ее содержимое. Письма от Клиффорда и Мэри, поздравительные открытки от моих родителей, несколько банковских счетов и квитанций, не знаю уж, по какой причине попавших в эту шкатулку. По одной разворачиваю старые бумаги, чувствуя себя преступницей, шпионкой. Фотографии я пока откладываю в сторону. Нахожу старые газетные вырезки, посвященные Генри, разумеется. Сверху местные газеты. «Исчезновение внука леди Кэлкотт». «Поиски пропавшего мальчика продолжаются». «Одежда, обнаруженная в Вестриджском лесу, не принадлежит пропавшему мальчику». За ними следуют центральные издания. Версии о похищении, домыслы, таинственный бродяга — его якобы видели у шоссе А361 со странным свертком, который мог оказаться ребенком. Похожего мальчика видели в Дивайзесе лежащим в автомобиле. «Полиция крайне озабочена». Я не могу оторвать глаз от газетных страниц. Вряд ли бродяга мог тащить Генри. Плотного, ширококостного Генри. Мы никогда не видели и не читали этих заметок, ни я, ни Бет. И понятно, что не читали. Никто не читает газет в восьмилетием возрасте, а нам обычно даже запрещали смотреть новости.
Вероятно, она скупала множество газет, каждый день разных. Интересно, она вырезала заметки сразу или потом, спустя годы, чтобы только не умирала надежда, а вместе с надеждой жил и он? Я и не догадывалась, что у этой истории был такой резонанс. До сих пор сновавшие у ворот Мередит корреспонденты как-то не ассоциировались у меня с сенсацией, мне и в голову не приходило, что исчезновение Генри стало событием общенационального масштаба. Конечно, сейчас я понимаю, почему о нем столько писали тогда, почему эта история так долго не затихала. Только спустя месяцы, она стала занимать все меньше места на газетных полосах, пока не забылась всеми. Дети не должны исчезать бесследно. Это слишком страшно, наверное, даже страшнее, чем найти тело. Никаких ответов, никаких идей и предположений. Бедная Мередит. Ведь она была его бабушкой, она должна была лучше смотреть за ним.
Я долго вглядываюсь в увеличенную, крупнозернистую школьную фотографию Генри. Цветущий опрятный мальчик в блейзере и полосатом галстуке. Аккуратная прическа, благопристойная белозубая улыбка. Этот увеличенный снимок был выставлен в витринах магазинов, напечатан на страницах газет, висел на телеграфных столбах, в приемных врачей и супермаркетах, на стенах гаражей и дверях пабов. Интернета тогда еще не было, но я помню, что натыкалась на эту фотографию буквально повсюду. Одна из них, в витрине магазина, была цветной, но скоро выцвела, поблекла на солнце, но когда я впервые ее увидела, краски были яркими. Можно мне пойти в магазин? — Нет! Ты останешься дома! Я не могла понять почему. В конце концов, со мной пошла мама, она крепко держала меня за руку, вежливо просила репортеров пропустить нас и не преследовать. Двое-трое все же увязались за нами, неизвестно зачем, щелкнули несколько раз, как мы выходим из магазина с апельсиновым мороженым на палочке. Крошечная вырезка от конца августа 1987 года. Ровно год спустя. Безысходная завершающая строчка: «Несмотря на все усилия полиции, следы пропавшего ребенка до сих пор не обнаружены».
Чувствую боль в груди — и вдруг понимаю, что давно уже сижу не дыша. Как будто жду, вдруг у этой истории окажется другой конец. Я замечаю, что дождь усилился и громче стучит в стекла. Эдди гуляет по лесу. Он вымокнет. Так странно читать в газетах о Генри, о том лете. И в то же время, наоборот, все события обретают какую-то новую реальность, кажутся еще более кошмарными. Это случилось на самом деле, и я была там. Я убираю вырезки в шкатулку, бережно, стараясь не повредить. Надо их сохранить, думаю я, в той же похожей на гроб шкатулке, в которую Мередит сложила их двадцать три года назад.
Придвинув к себе стопку фотографий, я просматриваю их, пытаясь переключиться, прогнать мрачную тень. В основном здесь семейные фотографии, сделанные на праздниках, — их-то и хочет получить мама. Маленькие черно-белые фотографии Мередит и Чарльза в день их бракосочетания — моего дедушки Чарльза, погибшего во время Второй мировой войны. Чарльз не был в армии, он просто поехал по делам в Лондон, а в клуб, куда он зашел пообедать, попала бомба. Их лучшие свадебные фото в тяжелых серебряных рамках стоят на рояле в гостиной, но на этой маленькой карточке Мередит снята в необычном ракурсе, она смотрит через плечо, отвернувшись от Чарльза, как будто зацепилась за что-то подолом. Они выходят из церкви, из тени на свет. В профиль у Мередит совсем юное взволнованное лицо. У нее очень светлые волосы, огромные глаза широко распахнуты. Как же могла эта прелестная девочка, эта юная невеста превратиться в Мередит? В ту Мередит, которую помню я, холодную и твердую, как мраморные полки в кладовой.
