А. В.»
Отвечать на письмо бесполезно. Тем более он теперь опять пустился в запой. Как тонко написано… Совершенно игнорируется тот факт, что большую часть мая мой литагент провел в бессознательном состоянии алкогольной дезориентации, валяясь в московской квартире, оплачиваемой мною же… Еще поразительней, что этому типу все время хочется высморкаться на мои литературные дарования…
Конечно, он прав. Богатый на бeдняка не похож. Но, по–моему, я с ним расплатился. И даже если и не додал ему каких–то денег — ну пришлю я ему еще, а он только больше упьется… Когда судьба человека стала неузнаваемой даже им самим, ее нужно переписывать начисто. Напрасно я гордо показал себя со своими книгами славянам. Эти Виригины представляют собой удивительную смесь высокой тоски и низменной дряни. Ежеминутно судорожно ищут друг друга, чтобы напиться и начистить напарнику рыло. Вечное перещелкивание, перестукивание, легкая воспламеняемость, в присутствии которой мне всякий раз становилось не по себе…
Редактору Герберта Андрей прислал такую записку: «Можете, конечно, мне не верить. Но вот что пишет один из других, обманутых Адлером, людей. Пройдите по ссылке, почитайте. Герберт Адлер — мошенник и лжец». Далее следовала ссылка на некую Сару из Израиля, которой Герберт не доплатил денег за исследовательский проект, потому что ему самому не заплатили спонсоры…
Дело было путаное. Пострадали двое: сотрудницы из Бельгии и со Святой Земли. Дама из Бельгии прислала Герберту коробку отличного бельгийского шоколада, открыв ему глаза, что все, что до сих пор ему подсовывалось под названием «бельгийский шоколад», было сущим надувательством. Герберт с трудом вынул из собственного кармана долг и расплатился с бельгийкой. Сара же принялась угрожать Герберту чуть ли не рэкетом, какими–то криминальными русскими, которые выбьют из него долг. Герберт усмехнулся, пожелал ей «хорошего приговора на страшном Суде», как у израильтян принято желать в канун кипура. Ничего он ей не заплатил, тем более что был более чем уверен, что она, как водится, раздувала счета и наворовала у Герберта раза в два больше, чем ей полагалось. Вот на Сарину злую реплику в Интернете и прислал ссылку Андрей. «За свою деловую карьеру я имел дела с сотнями, может, тысячами людей. И вот только двое недовольных: Сара из Израиля и Андрей из бомжатника…» — подумал Герберт.
Редактор ответила и прислала копию ответа Герберту:
«Андрей, весь день о вас думаю, думаю. И до сих пор не понимаю, чем уж он вас так обидел, Адлер? Почему столько эпитетов негативных? Ну работали вы на него. Ну перестали. Простились. Бывает. Что он так болит в вас до сих пор? Авторы имеют право нас осуждать, а мы их — нет, мы какое–то время были их помощниками (работа у нас такая) и никогда не врагами. А вы вдруг так агрессивно склоняете (не когда работали, а уже потом, потом…) Герберта Адлера — а и за что? Что он вам плохого сделал? Благодаря ему в Москву переехали, с Гафтом подружились, к Юрскому ходили и т. д. И разве вы не гордились своим диском (режиссер и продюсер)? И все это было прожито вместе с Гербертом Адлером. Андрей, мне кажется, вам нужно учиться быть благодарным. А вы зачем–то теперь так глумитесь над своим не только работодателем, но и другом бывшим. Что это? Вот вы пишете в живом журнале: «Будущее окутано мраком. Наконец–то забрал с Петровско — Разумовской семь дисков с аудио–книгой бездарного, как обоссанный матрас, Герберта Адлера. Все–таки моя фамилия на обложке: режиссер и продюсер. Взял вот грех на душу, уговорил замечательного артиста читать эту дрянь».
Вы считаете, что сравнение человека с матрасом делает вам честь как литературоведу? Что вами движет? Может быть, раскаянье, что запятнали свое доброе имя общением с недостойным, на ваш взгляд, человеком? Но ведь никто вас не заставлял, это был ваш выбор, Андрюша. И это был выбор Гафта — читать или не читать текст Адлера. И ведь вы теребили, тормошили, правили еще не вычитанный текст, то есть вам хотелось ведь работать? И почему вдруг во всем Адлер виноват? Ату его? («Мариею Стюарт зовутся все мои несчастья»?)
Андрей, а может, именно с Адлером и состоялся самый творческий, светлый и созидательный период вашей жизни?
И вот еще, вы пишете: «взял грех на душу…». Разве не грех на вашей душе то, что вы завалили Адлеру всю работу в России? Андрей, ведь это не секрет. Вы пьете, и в мае были в длительном запое. У Герберта из–за вас пропало много денег и связей. Между тем доходы от продажи его романов и дисков, какие–никакие, а приходят к вам, и вы не собираетесь ему их перечислять.
Андрей, я понимаю, что писать вам бесполезно, но все же я должна была ответить.
Мне искренне вас жаль».
Редактору Герберт посвятил стихотворение:
Скупая вязь чуть узловатых букв
Похожа на признанье виноватых.
И хочется поплакать просто вслух,
Без суеты, без смуты, без утраты…
И так, стремясь к полночному ростку,
Предвосхищая хлеб грядущей ночи,
Мы все в какой–то мере на виду,
И вышедшие ростом, и не очень…
Устав изрядно от истертых фраз,
Мы надеваем новые оковы,
И прорастаем в свой иконостас
Из узловатых букв Молитвослова.
Не потревожив незнакомых птиц,
Плетущих гнезда в аккуратных строчках,
Мы извлекаем из святых страниц
Всё то, что утаили многоточья…
А по углам струится наша быль.
Как хорошо, что воскурился ладан!
Ведь под кроватью бес, глотая пыль,
Не спит, не ест (ведь бесам есть не надо)…
А мы ему на хвост святой водой.
И пусть изыдет, чертовое войско!
Я так искал в религии покой,
А в ней нашел борьбу и беспокойство…
Я так искал в религии мечту,
Но обнаружил отягченный трепет.
Хочу молитв — молитвы перечту,
А сам скажу — так выйдет жалкий лепет.
Мой милый друг, скучаю по тебе,
По нашим шуткам и гульбе веселой.
Ты отдалился, — или просто мне
Немного давят новые оковы.
Вернись ко мне, мой милый шалопай,
И побежим по лужам, точно прежде…
И нас оденет непутевый май
В свои простые вешние одежды…
«Пока все идет хорошо, особенно так кажется в сумерках, где царствуют спокойствие и прохлада…» — с удовольствием рассудил Герберт, любивший проводить время в полумраке своей часовни. Потянув воздух носом, он подумал, что хорошо бы покадить, а то запах ладана совершенно выветрился.
Вообще чтецы не кадят, пока их не рукоположат во диаконы, но мирянину можно покадить свой дом, а поскольку часовня домовая, Герберт заключил, что не велик грех, если он покадит. Тем более было совершенно необходимо испытать новое кадило. Неуклюжий Герберт плохо справлялся со всем, что требует минимальной аккуратности.
Для солидности он облачился в подрясник и взял свое новое кадило, гораздо большего размера, чем старое. Подцепив угольный кружочек щипчиками для сахара, Герберт поднес его к зажженной свече. Сначала уголек не реагировал на жар, но вдруг словно по цепной реакций по его поверхности забрызгали искорки и стремительно принялись осваивать черное пространство уголька. Запахло теплом, и Герберт аккуратно положил уголек в кадило. Затем он теми же щипчиками взял три комочка ладана и бросил на уголек.
Герберт принялся кадить иконы. Дым валил, как из паровоза. Он явно не рассчитал, что новое кадило имеет гораздо более эффективную конструкцию, и через минуту небольшое пространство часовни было заполнено ароматом ладана. Поскольку кадило и не думало гаснуть, Герберт решил покадить весь дом. Силы злокозненные опасаются этого благотворного дыма и бегут прочь, недаром говорят: «Боится, как черт ладана».
В кухне Герберту повстречалась китайская нянечка, все еще не отказавшаяся от комсомольских замашек. Правда, она как–то даже изъявила желание принять крещение, и Герберт послушно нашел в Интернете и распечатал для нее молитвослов по–китайски и Евангелие, однако, когда в связи с кризисом пришлось снизить зарплату, у китаянки интерес к православию пропал.
Герберт дружелюбно похвастался кадилом и порадовался, что Патрик спит и не выхватывает у него из рук опасный предмет с раскаленным угольком. Затем он ввалился в рабочую комнату Эльзы, где та занималась кройкой и шитьем. Эльза разговаривала по телефону. Там же сидел и Джейк, недружелюбно отреагировавший на появившегося отца в черном одеянии с кадилом. «Опять крыша поехала», — прочел Герберт во взгляде карих глаз сыновний приговор.
Герберт безуспешно попытался заинтересовать Джейка пиротехническими перспективами повозиться с кадилом с далеким прицелом, поскольку сам этого не любил и искал, на кого бы сбагрить обязанность подготавливать и подавать кадило священнику во время литургии.
