Он сжал кулачище у лица женщины.
— Чуешь чем пахнет?
На пальце у него был громадный желтый перстень-печатка с черепом.
— Бросьте вы, в самом деле, — морщась, проговорил Николай Иванович. — Сами-то… Нельзя же так, на женщину с кулаками.
— Не место ей тут, не место! Ребенок же рядом, я не знаю… Это чей ребенок?
— Наш, — сказал Николай Иванович и покраснел весь.
— Хы! Дядя-юморист, — хохотнул кто-то.
Припав к мальчишке, крепко ухватив жесткими, в множестве черных трещинок пальцами поручень сиденья, женщина сжалась, оглядываясь затравленно, как подбитая птица под градом камней, уже ненужных, лишних, бессмысленных, уже не могущих убить, но могущих только дополнительно искалечить. Дышала она неровно и время от времени вздрагивала всем телом, однообразно огрызаясь на ругань со всех сторон.
Мальчишка жался к стенке и гнусаво хныкал:
— Пусти меня, мамака, пусти, отойди отседова.
И отпихивался плечом, локтем, обеими руками.
Сидевшая впереди учительница привстала и неожиданным для ее щуплости пронзительным голосом крикнула, на гласных срываясь на визг:
— Не смейте приставать к ребенку! Не доводите беззащитного до слез! Сына бы пожалели, какой вы ему пример кажите, а? Мать называется. Вывести вас надо.
Мальчишка, зажмурив глаза и задрав голову, внезапно заорал — столь же вдруг смолк.
«Куда вывести?» — мелькнуло в тяжелой голове Николая Ивановича. Ему почему-то захотелось двигаться, что-то делать, переместиться, размяться, что ли. Он переступал ногами, с неожиданной для самого себя силой сжимал и разжимал пальцы на поручне сиденья, привстал, сел, опять поднялся. Левая рука слегка немела.
Мальчик обернулся.
— Сиди смирно, — еле слышно прошептал бледный Николай Иванович.
— Не пищи, мальчик, — строго продолжила, обернувшись, учительница. — Кому говорю? Не хныкай, говорю тебе. Вытри сопли, чтобы этого больше не было! А тетю мы сейчас успокоим.
И, обращаясь к женщине, необыкновенно твердо и сухо сказала:
— Прекратить немедленно.
Улыбнувшись недетской, пугающей гримасой, мальчик показал Николаю Ивановичу худющий маленький кулачок и вдруг с размаху ткнул им в белую пушистую шапку учительницы, потом еще раз, и еще, уже в волосы, и принялся слабосильно, но с яростью молотить ладошкой по катастрофически съезжающему набок парику, при этом мальчишка тихо и как-то удовлетворенно похрюкивал.
Резко вскочив, заученным движеньем поправляя парик, учительница обернулась и, побелевшая, застыла с открытым ртом, сузившимися глазами глядя на хрипло смеющуюся женщину и оцепеневшего Николая Ивановича.
— Я поп… я поправлю счас, поправлю, — проговорила женщина, протягивая руки.
— Не сметь! — взвизгнула учительница. — Не хулиганить! А вы вот, вот вы, — обратилась она к Николаю Ивановичу по-детски обиженно, совершенно жалким, униженным, каким-то очень просящим голосом, и Николаю Ивановичу стало жалко ее до слез, без парика она оказалась почти лысой.
— Что я вам сделала, а? Почему вы смеетесь? Что тут нашли смешного?
— Как так? — не совсем понял Николай Иванович.
Он и не думал, не помышлял смеяться, наоборот, понастоящему было жалко и женщину, и мальчишку, и растрепанную худенькую учительницу: красненький носик, жидкие сивые волосенки, и такая обида на бледном личике.
— Я? Нет, — сказал Николай Иванович. — Ни в коем случае. Зачем?
— Как же нет, как же нет, смеетесь! — с жалобным укором, но уже и заметным оттенком скандальности проговорила учительница, бессильно кривясь мелким лицом, отвернулась, села, неестественно выпрямив спину, натягивая парик на голову.
— Извините, — пожал плечами Николай Иванович. — Этого не может быть никак.
— Стыдно! — сказала через плечо, как выстрелила, учительница. — Интеллигентный человек называется.
— Нет, — отрицательно качнул головой Николай Иванович, — я нет.
Он сильно устал. Что происходит? Захотелось в деревню, обратно к маме, в темную, теплую, жарко натопленную избу с полосатыми половичками, с гераньками на подоконниках, с громадным старым фикусом в углу под образами и семейными фотографиями; на одной из них он, мальчик Коля, в бескозырке, в сатиновых шароварах, на плече у отца, и сачок в руке.
— Вообще, семейка та еще, сразу видать, — сказал чернявый. — Пацан вырастет уголовником, попомните мое слово.
— Тьфу, — плюнула женщина в его сторону.
— Да ну? — весело отозвался тот, оскалясь. — О, теперь уж я тебя сейчас по первой статье…
Николай Иванович зажмурился, но чернявого отвлекли, остановили, может быть, неизвестно.
С трудом поднявшись, растолкав дремлющего старика, перелезая через корзины, корзинки, чемоданы, какие-то циклопические тюки неведомо с чем, бидоны (у них мокрые марлевые юбки, как исподнее, свисали из-под крышек), Николай Иванович протиснулся вперед. По пути задела чья-то насмешка: «Сбег заступничек». Здесь, у разбитого стекла двери курили, выдувая дым наружу.
— Дайте мне, пожалуйста, папироску, папиросочку, — сказал Николай Иванович.
Спасительный сквозняк коснулся ноздрей, горячего лба. Он расстегнул две пуговицы на рубашке.
— Какова птица? — спросил, глядя ему в лицо, стоящий рядом. — «Беломор» курите? Ленинградский, питерский!
— Птица? Мне все равно, я не в курсе. Ладно, давайте папиросочку. Какая птица?
— Да вон та бабенка, что впереди тебя сидит, самогон лакает, вон, вон, смотри, опять приложилась.
Мужчина помолчал, яростно затягиваясь.
— Выкинуть бы ее, вот что. Согласны? Вон, вон, смотрите, опять скандалит. Что с людьми творится?
— Как выкинуть? — машинально спросил Николай Иванович, с тревогой ощущая, как после первой затяжки прижало сердце; курить врачи запретили с лета.
— Просто очень. Раз— и все.
— Здравствуйте, Николай Иванович.
— А, Витя, — узнал он бывшего сослуживца. — Ты домой? У своих гостил?
— Ага. Порося резал. А вы?
— И я вот тоже. У матери в деревне был.
— Тоже резал?
— Я? Да нет, ты что. У нас поросей нету.
— А эта баба, — напористо продолжал тот, что дал папиросу, — я ее, между прочим, прекра-асно знал. Когда-то, — подмигнул он.
— Бывает, — через силу улыбнулся Николай Иванович. — Я понимаю. Так что же она? Мальчишка странный, конечно.
— Продавщицей в Лозовке работала. Сняли! Проворовалась. Теперь под суд пойдет. — Почему-то сердито повторил он, глядя в лицо собеседнику. — Что вы так смотрите? Бутылок на сеновале нашли… штук… сорок или больше! А? Ну, прорва! — Он в возмущении сплюнул себе под ноги. — Дальше что. Двое сыновей. Двое, понял, и все от разных папаней, — ухмыльнулся он, — это я вам точно говорю.
— Сколько бутылок? — восхищенно переспросил Витя. — Сколько? Неужели? Это она за неделю? Не может быть, чтобы это она сама, это невозможно представить.
Николай Иванович молчал, пораженный.
— Что — не может быть? — рассердился мужчина в габардиновом плаще, тоже как-то появившийся здесь, у двери.
Он аккуратненько, как клевал, прикасался к мундштуку сигаретки, сразу выпуская дым изо рта, не затягивался.
— О, о, — поднялся он на цыпочки. — Глядите, опять с кем-то дерется. Вот люди. Чего волындаются, не понимаю! Не понимаю людей!
Продавщица, стоя и расслабленно покачиваясь, вяло переругивалась с раскаленными пассажирами, они беспорядочно махали руками, со стороны было похоже на потасовку.
«Как все это непонятно и ненужно», — подумал Николай Иванович, чувствуя вновь возникшее странное желание двигаться, перемещаться. Он выбросил папиросу, приблизился к дверному проему, в котором не было стекла и, прислушиваясь к чему-то новому в груди, к какому-то поднимавшемуся кипению, жадно вдохнул свежего воздуха, ветра движения. Но вот откуда тревога, откуда такое беспокойство, словно он сам имеет касательство к судьбе неведомой продавщицы, даже и того страннее — нелепое ощущение, будто он вообще часть ее, и часть ее невнятной судьбы, и слез, и причитаний, и как бы виноват невесть в чем. И этого не по годам серьезного мальчишку когда теперь забудешь, и почему так жалко знакомую учительницу, неприятную такую? «Я же ей решительно ничего не сделал, это она сама обругала меня, оскорбила совершенно незаслуженно, ошиблась, бедная, что теперь она будет думать обо мне?»
Тряска и закладывающее уши гудение мотора отупляли, заставляя думать об одном и том же. Дурманяще и тяжело пахло бензином.
Отпихиваясь и толкаясь, совершая массу ненужных телодвижений, бормоча извинения, он полез на свое место. А это еще что такое? Из мешка торчала гусиная шея, красный клюв хотел клюнуть Николая Ивановича в руку, сумел увернуться. Зачем перевозить живых гусей? Надо перевозить мертвых гусей. Он плюхнулся, как куль, на сиденье с краю, старик передвинулся к окну и спал завидно безмятежно. Студенты, положив головы друг другу на плечи, тоже спали. Нет, спать не стоит, уже скоро доедут.
