Бастида уже давно собрал все свои бумаги и, возможно, ждал лишь, пока Руа сделает то же самое, чтобы подойти к нему и поздравить, а может быть, пока тот решит подойти к нему, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Но встреча так и не состоялась. Каждому пришлось покинуть зал со своей стороны, обойдя скамьи для публики. Мне об этом поведал дон Педро во время своего последнего пока что посещения; он по-прежнему усердствует в своем намерении спасти меня.
Сейчас, когда я пишу эти строки, еще остаются некоторые требующие завершения формальности, хотя уже нет вопросов, которые нужно было бы разъяснять или разрешать. Все совершенно ясно. Я — Человек-волк, и я сохранил себе жизнь.
Когда стражники подошли ко мне, чтобы вывести из зала суда, я вновь принял свой свирепый, агрессивный вид. Теперь я могу себе это позволить. Я — Человек-волк. Теперь я могу дать понять, что волчий облик может вернуться ко мне в любую минуту, ибо только так я добьюсь, чтобы меня боялись, а я предпочитаю состраданию их страх. И все-таки, выходя из зала, я не смог не бросить последний взгляд на людей, которые, как и я, покидали его.
Барбара стояла, наблюдая за мной, пока я шел к двери, переступив порог которой, я погружусь в одиночество, в коем пребываю и по сию пору. Я увидел, какая она красивая, и не смог не задаться вопросом, когда же мне вновь доведется отведать женского тела. В это мгновение я улыбнулся и вновь изобразил покорность и всяческую приятность, так что если бы я заговорил, то мой голос снова обрел бы женственную напевность, свойственную временам, которые, как я полагал, навсегда ушли в прошлое. Пожалуй, я вернусь к этим своим прежним манерам. Они забавляют меня. Мне нравится смотреть, как порхают мои руки во время беседы, оживленно, словно бабочки, описывая круги. Когда я в последний раз взглянул на Барбару, она окинула меня взором с высоты своего роста, будто примериваясь ко мне, и на ее лице отразилось некоторое удивление. Потом она обратила взгляд к месту, где во время заседания сидел Фейхоо, и, когда увидала, что его там уже нет, ее губы растянулись в улыбке — не знаю, радостной или печальной, — которая показалась мне вопрошающей: с такой улыбкой она могла бы посоветоваться с ним тихим доверительным голосом о чем-то относительно меня. Я так никогда и не узнаю, что бы мог ответить ей врач. Или узнаю? Посмотрим.
Прокурор подписал новое заявление четвертого марта 1854 года, и новое судебное разбирательство было назначено на двадцать третье число того же месяца. Оно продолжалось пять дней, и в его заключительной части Руа Фигероа, как он обычно это делал, произнес речь — думаю, на этот раз с мыслями о книге, издание которой было уже оговорено.
Прокурор вновь настаивал на том, что мое более чем вероятное освобождение вызовет ужас во всем королевстве и что теперь это уже будет ужас вполне оправданный, гораздо более сильный и неодолимый, нежели тот, что внушает мое воображаемое волчье обличье. Как же он блистал, живописуя возможность освобождения такого страшного убийцы, как я, которое вполне может произойти под давлением общественного мнения, возбужденного прессой до такой степени, что даже понадобилось милостивое вмешательство королевы!
Фигероа в ответ пустился излагать не вызывающие сомнений истории о сомнительных случаях, да так гладко, что я в конце концов вынужден был согласиться, что для остальных людей может оказаться кошмаром, если будет выпущен на свободу такой изверг, как я, но не менее кошмарно и то, что такие адвокаты, как он, могут использовать закон для достижения своих целей: настолько уже начинает мне претить его надменное поведение холодного и честолюбивого человека. Менее всего он хочет спасти меня, он жаждет возвыситься, вознестись, а с помощью меня или моего трупа — это, в конце концов, совершенно его не волнует.
Что же делает его более достойным, чем я? Наверняка чистые души должны найти ответ, вызвав у меня улыбку, которую нетрудно себе представить. Выйду ли я наконец на свободу? Я надеюсь на это. Когда-нибудь мне суждено будет вернуться, дабы окончательно свести счеты, уладить все то, о чем я здесь так или иначе упомянул.
Судьи по причинам, о которых легко догадаться, дезавуировали свое собственное решение и конфирмовали приговор, вынесенный альярисским судьей, тем самым, на которого оказало такое влияние невозмутимое спокойствие врача-писателя. Однако чудо уже свершилось ранее, оно было обеспечено вмешательством прессы и профессором, проездом остановившимся в Алжире. Приговор был уже оглашен народной волей, правда не знаю, мудро ли направляемой.
Что еще может дать дополнительное следственное дознание, суд первой инстанции или даже последней, самой высокой, той самой, решение которой уже нельзя опротестовать? Ничто не сможет изменить того, что уже решено королевской волей. И все-таки: какое же страшное давление, независимо от целесообразности, правильности и справедливости, его вызвавших, пришлось испытать на себе членам суда, чтобы самим отречься от решения, которое сами же они в свое время и приняли?
Мне совсем не трудно вновь представить себе их в то время, когда они говорят обо мне, ибо я уже делал это неоднократно. Однако не стоит сейчас описывать здесь, как Фейхоо и Барбара взывают к справедливости, переходя из кабинета в кабинет, призывают к бдительности судей или пытаются внушить иное мнение представителям прессы. Таково уж человеческое существо — оно в большинстве случаев непостоянно, и мало кому удается сохранить твердость. Вот как раз тех, кто умеет ее хранить, и надо бояться, это уж точно.
Теперь я наверняка знаю, что однажды выйду отсюда, ибо королевский указ от двадцать четвертого июля 1853 года не позволяет огласить и привести в исполнение пересмотр приговора. Поэтому мой адвокат вновь принял на себя обязательства по этому делу, которые имеют такое решающее значение для моей жизни и моего будущего. Вчера он был у меня и, не говоря ни слова, протянул мне копию письма, которое направил королеве двадцать четвертого апреля сего года, испрашивая для меня помилования, а также еще одно, от второго мая, которое, ввиду его краткости, я воспроизвожу здесь, как уже делал это с некоторыми другими документами.
Сеньора!
Нижеподписавшийся адвокат-защитник, назначенный судом Галисии для защиты несчастного Мануэля Бланка Ромасанты, вновь припадает к стопам Вашего Величества и с нижайшим почтением доводит до сведения, что двадцать шестого апреля с. г. он предстал перед судом юстиции, рассматривающим дело, прося его о том, чтобы ежели в соответствии с тем, что предусмотрено в Вашем королевском указе от двадцать четвертого июля прошедшего года, настало время предоставления сведений Вашему Величеству, то к докладу суда была бы приложена заверенная копия документа защиты подсудимого в суде второй инстанции, равно как и документа от четвертого октября, в котором ходатайствуется о передаче дела и обвиняемого в распоряжение Академии медицинских и хирургических наук Мадрида для совершения действий, предусмотренных в вышеупомянутой королевской резолюции, а также королевского приговора по делу от девятого ноября того же года, дабы Вашему Величеству было угодно размыслить и расценить в своем высочайшем разумении то значение, кое имеют сии данные судебного разбирательства. Защитнику неизвестно, Сеньора, было ли принято во внимание сие столь же справедливое, сколь и безобидное требование. Следует предполагать, что было, но, пребывая в сомнении, внушаемом полным молчанием, он осмеливается, Сеньора, отослать к стопам Вашего Величества прилагаемую копию королевского приговора по делу, оправдывающего обвиняемого по пункту убийств, которые он брал на себя. За точность их, Сеньора, отвечаю я, как честный человек, поскольку иное подтверждение их подлинности находится вне пределов моей досягаемости. Итак, я нижайше молю Ваше Величество милостиво принять сие прошение и расценить с присущей Вашему Величеству столь всем известной справедливостью оное решение суда юстиции судебного округа Галисии в отношении столь серьезного и из ряда вон выходящего дела.
Да хранит Господь долгие лета великозначимые дни Вашего Величества. Корунья, второе мая 1854 г.
Сеньора, припадаю к стопам Вашего Величества. Мануэль Фигероа, защитник обвиняемого.
Однажды я выйду отсюда. Ходят слухи, что третьего мая королева подпишет помилование, и слухов этих так много, что они доходят и до камеры, в которой я, скрашивая свое одиночество, пишу сии воспоминания; я научился этому, подражая, как мог, своему адвокату, но мне далеко до него.
Это лишь немногое из уроков, которые мне в конечном итоге удалось извлечь, а еще я научился лучше понимать то, что происходит в мире, и выражать словами все, что я думаю и даже чувствую по поводу произошедшего. Жизнь — пустое приключение, и она почти ничего не стоит. Поэтому я знаю, что однажды, когда я выйду отсюда, я вспомню все вместе и каждое в отдельности из имен тех, что принимали участие в моей истории о человеке-волке, осужденном и приговоренном судом Галисии. И тогда я завою от наслаждения.
