Как это было странно: никто у нас в Доме не получал писем. На обратном пути я изучал конверт. В верхнем правом углу красовалась большая треугольная марка с какой-то, как мне показалось, восточной надписью. Адрес был выведен мелкими, тугими буковками, совсем не похожими на крупный уверенный почерк, к какому приучали нас сестры.
Я едва дождался окончания завтрака. Вернувшись в комнату, я вскрыл конверт. Гарри Грин – вот кто написал мне. После стольких лет – послание от Гарри Грина, один-единственный листок рисовой бумаги, совсем коротенькая записка.
Энди, надеюсь, ты учишься и читаешь как можно больше. Через пару месяцев я возвращаюсь домой и загляну тебя навестить. Вроде бы я могу стать твоим опекуном. Поразмысли над этим. А тем временем делай свое дело.
Твой старый товарищ Гарри Грин.
P. S. Я все еще бьюсь над стариной Иоанном Морологом. Помнишь, мы рассуждали о нем? Не будь я скептиком, я бы признал, что в этих его играх с числами скрыто побольше смысла, чем бросается в глаза. Расскажу при встрече.
Письмо несколько разочаровало меня своей краткостью. Но Гарри не забыл меня, Гарри приедет повидаться со мной, и – самое главное – он хочет стать моим опекуном; этого было достаточно для счастья. Я перечитывал письмо снова и снова. Я прятал его под подушкой и в следующие два месяца перечитывал ежедневно. Я ждал и надеялся. И вот наступил день и час – я работал в саду, – когда передо мной возникла сестра Роза.
– К тебе посетитель, – возвестила она.
Я вернулся в Дом и устремился в приемную так быстро, как только мог, только что не бежал, – бегать в Доме было категорически запрещено.
– Как ты, Эндрю?
Голос, приветствовавший меня, был мне знаком, но то не был голос Гарри Грина. Я слышал учтивый голос доктора Гиффена. Он был одет изящно, как всегда, но в волосах и бороде уже мелькала седина. Зрачки его глаз сузились до размеров булавочной головки.
От его острого взгляда не укрылось мое разочарование.
– Ты ожидал кого-то другого? – спросил он.
Я ответил, что нет, однако он, разумеется, не поверил мне. Правда, он не слишком огорчился: этот человек привык к тому, что его приветствуют без всякого энтузиазма, и, наверное, даже предпочитал такое отношение. Оглядев приемную, он облюбовал один из зеленых пластиковых стульев, протер его носовым платком, слегка подтянул брюки с аккуратными стрелками и уселся.
Он откашлялся.
– Когда я узнал о твоем возвращении, я отчасти ожидал, что ты попросишься жить со мной, – начал он.
Я хотел было сказать, что назвал его имя капитану «Нелли», но промолчал. Пусть, подумал я, доктор считает, что я вовсе не собирался жить с ним.
И я спросил его, что случилось со Стровеном.
Как всегда сухо, он изложил основные факты. Среди ночи в шахте произошел сильный обвал, спасательные работы нельзя было начать до рассвета. Никто не уцелел. Сто двадцать человек погибли – мужчины и мальчики, все. Семьи лишились отцов, братьев, сыновей. Правительственные инспектора сочли весь район Стровена опасным, поскольку земля была сильно изрыта за столетия угледобычи.
– Была рекомендована неотложная эвакуация, – сказал доктор Гиффен. Сам он ничего не имел против. Он давно уже подумывал перебраться в Город. Теперь он так и сделал.
Он снова откашлялся, и мы посидели в молчании. Как всегда, мы неловко чувствовали себя наедине друг с другом. Он поискал взглядом свой головной убор. Шляпа с узкими полями и пером, заткнутым за ленточку, лежала на соседнем стуле. Доктор взял ее в руки, покрутил. Еще раз откашлялся.
– Я был знаком с твоей тетей Лиззи. Она некоторое время жила с твоей мамой после твоего рождения. Очень приятная была женщина. – И снова откашлялся. – Я слышал о ней. Читал в газетах. Грустная история. – Он поднялся с таким видом, словно собирался уйти. Но потом все же сказал то, что хотел. – Я был очень привязан к твоей матери. Очень привязан. Я обещал ей позаботиться о тебе, если ты не приживешься у тети. Теперь я решил уехать за границу и практиковать там. В Канаду, скорее всего. Я буду поддерживать связь с тобой. Когда твое пребывание здесь закончится или когда ты пожелаешь, можешь в любой момент приехать ко мне. Если захочешь. Не сомневайся.
Перед уходом он сказал еще вот что:
– Кстати, недавно один человек спрашивал меня о тебе. Моряк по имени Гарри Грин. Он писал, что вы познакомились во время рейса на остров Святого Иуды и хотел узнать твой нынешний адрес. Разумеется, я сообщил ему.
Он торопливо пожал мне руку и ушел, ничего больше не говоря.
Ненадолго я остался в приемной один. Я знал, что доктор Гиффен любил мою мать и пекся о моих интересах, но принимать его приглашение я не собирался. Я бы предпочел навеки остаться в «Доме Милосердия», где не приходилось ломать себе голову, подыскивая, что бы еще сказать собеседнику, и где – если не считать сокрушавшего меня порой смутного и страшного предчувствия, – день за днем проходил без усилия и напряжения.
Обещанный визит Гарри Грина так и не состоялся. Протекали недели. Месяцы. Он так и не приехал.
Когда мне сравнялось шестнадцать, пребывание в «Доме Милосердия» закончилось. Отбыл я без всякой помпы, как и предписывала основательница, сестра Юстиция. После завтрака я упаковал казенную матерчатую сумку. Если б сестра Роза вышла попрощаться, это было бы проявлением слабости, а потому она поручила другой сестре проводить меня – в полном молчании, до конца подъездной дорожки. Когда прибыл автобус, монахиня пожала мне руку и пожелала удачи. И на этом все. Автобус тронулся, и я вспомнил слова капитана Стиллара: моряк почти не оставляет следа на земле. И моя жизнь в «Доме Милосердия» не оставила следа. Я провел там два года. Минует два дня, думал я, и сам факт, что я жил там когда-то, забудется окончательно.
Министерство социальных услуг подыскало мне работу билетного кассира на центральном железнодорожном вокзале Саутхэвена, и там я работал следующие три года. Кассиры сидели изолированно друг от друга, каждый в своей будочке, так что не было необходимости общаться с коллегами. Каждый день я обслуживал сотни пассажиров, но разговор с ними сводился к двум темам – расписанию и стоимости проезда. Для них я был деталью машины, которая продает билеты.
Я жил в дешевом номере пансиона, где было множество комнат. Моя ничем не отличалась от других: старая пружинная кровать, кресло с высокой спинкой и сломанными прутьями, которые питали пристрастие к моему шерстяному свитеру, высокий потолок, усеянный пятнами, и желтые, тоже усеянные пятнами обои на стенах. На голом полу лежал маленький половичок, и даже летом, когда я здесь поселился, тут было холодно. Все номера в пансионе были заняты, и вечером, и даже ночью в доме стоял шум.
Питался я в маленьком кафе неподалеку и пытался жить нормальной, тихой жизнью. Самые приятные часы я проводил в местной библиотеке – маленькой, почти никого не привлекавшей. Я любил читать и читал почти все подряд.
Там, в библиотеке, в конце третьего года жизни в Саутхэвене, я повстречал Катерину Кливз.
Несколько раз я замечал ее там: высокая, крупная женщина с короткими черными волосами. Она не пользовалась косметикой, и под темными глазами у нее расходились еще более темные круги. Выглядела она по крайней мере на десять лет старше меня. Иногда мы оказывались на разных концах одного стола для чтения.
Однажды вечером мы уходили из библиотеки почти одновременно. Она быстро шагала на своих длинных ногах чуть впереди меня, и я увидел, где она живет – в старом доме неподалеку от моего кафе.
После этого я раскланивался с ней в библиотеке или при встрече на улице, и спустя какое-то время она стала кивать в ответ. Потом мы начали обмениваться простыми фразами вроде: «Добрый вечер» или «Приятный денек». Вообще-то в Саутхэвене приятные деньки выдавались редко, поскольку из-за близости моря часто шли дожди. Да и сам этот город, с его обветшавшими доками и отравленными берегами, приятным никак не назовешь.
Однажды вечером, уже затемно, я шел в библиотеку. Когда я проходил мимо старого особняка, дверь отворилась, и Катерина окликнула меня:
– Не зайдете на минуточку?
Она стояла в проходе, и меня поразил ее облик: на ней было синее платье с низким вырезом, и впервые за все время, что я знал ее, Катерина воспользовалась косметикой. Глаза накрашены, губы красные, и она улыбалась. Я подошел к двери.
– Меня зовут Катерина, – представилась она. – Как ваше имя? – И она тепло пожала мне руку.
Мы вошли.
Коридор был мрачноват, но комната, в которую она меня провела, оказалась большой и роскошной – из тех старинных гостиных, где красуется массивная мебель красного дерева, лампы от Тиффани, где софа обтянута парчой, а перед пылающим камином стоят уютные кресла. На стенах висели картины с томными средневековыми дамочками.
