Ты дрожишь. Ты замёрзла. Ещё бы! Здесь воздух хладнокровен. Он свободен от городских декораций. Он почти дикий, кристально чистый, дотошно выстуженный крылышками насекомых, страдающих приступами белой бессонницы. Белой, потому что именно сегодня объявлено открытие сезона "Просветлённых Ночей". Это ежегодная фантасмагория. Время, когда забытые боги вбирают тяжёлую темноту в свои невесомые лёгкие, чтобы отсюда, из моего Парка, со дна глубокой посудины, именуемой Земным Шаром, можно было увидеть все прошлые тайны разрушенного Олимпа…
Жаль: многобожие сегодня — только примитивная религия древних. Забавная виньетка минувшего. Золочёные триги, увы, не встречаются нынче даже в самую летную погоду. А небо понуро лязгает крылатым металлом пассажирских авиалайнеров. Они похожи на ржаворотых детёнышей Дракона, случайно побеждённого однажды красивым рыцарем-самоучкой по имени Ланцелот. Это имя дал ему я. Мне казалось, что, хорошенько заучив скрытый в нём смысл, люди перестанут слать подмётные письма в преисподнюю, с доносами на свои собственные сны… Я был молод и наивен. Бедный Ланцелот! Всё, на что он годится теперь, — жить ночным сторожем в моём Летнем. Парке, охраняя памятники, вырванные с корнями из своего самобытного прошлого… Беречь эти белокаменные изваяния, гнетущие чужеверную, рыхлую почву невзрачного века.
Ты дрожишь. Ты замёрзла… Бывает! Вам, людям, свойственно погружение в холод единоличных мечтаний о счастье. А что есть счастье для одного? Вечная мерзлота улыбки на губах, отороченных инеем самообмана! Даже в летние дни этот иней пускает белёсые змеевидные корни в гортань, перехваченную жаждой рыданий. И дальше. Глубже. До того, едва пульсирующего источника теплоты. До личного солнышка внутри ледяной глыбы, задрапированной мягкой кожей. Внутри густой пустоты, которую называют телом…
Ты дрожишь. Тебе страшно? Одиноко? Тебе страшно одиноко! Я вижу. Чувствую. Но не смею помочь. Не умею. Уже. Посмотри-ка, маленькой статуэтке на массивном мраморном постаменте тоже не по себе. Я зову её Билитис. Какой-то кретин, из тех, что считают себя знатоками старины, умудрился затерять родословную этого существа. И сейчас невозможно утверждать с достоверностью: то ли это женщина, любившая женщин в шестом веке до нашей эры, писавшая свои интимные будни в мужских походных тетрадях и распускавшая о себе злые слёзы, то ли это — окаменевшие прелести одной из тех безрассудных богинь, что вечно якшались со смертными…
Видишь, ей холодно. Она дрожит. Совсем как ты. Она одета в лёгкий туман, едва прикрывающий испещрённое временем тело. На ней — одна кружевная дымка, туника из влажных поцелуев вечернего воздуха…
Подожди! Что ты делаешь? Зачем ты её обнимаешь? Глупая взрослая девочка! Ты думаешь, так будет теплее? Но двум замерзающим мифам не сбыться даже в моём собирающем небыли Парке! В моей свадебной клетке для любимой другими любимыми…
Сколько надежд назад я споткнулся на лестнице, ведущей в стародавнее, оплетённое древовидной паутиной небо? Я нёс в дар давнишним богам твои тщетные мысли, собранные священными пчёлами с лиц вечно случайных мужчин. Это был прозрачный шар из лучшего горного хрусталя, внутри которого при каждом шаге взмывали вверх стаи самых изысканных женских капризов — разноцветные мелочи воображения: перья, бусины, восковые куколки, шпильки, табакерки, медальоны, письма, записочки, корсеты, мундштуки, папильотки, фероньерки, сонеты, сонаты, стразы, трости, перстни, запонки, парики…
Каюсь: я поскользнулся на самом последнем облаке! Не устоял. И, падая, выпустил всю свою нежность, разбив на Земле неземную теплицу с холодным названием Парк…
Ты дрожишь?
Ты замёрзла?
ТЫ ВСПОМИНАЕШЬ!!!
4. Письмо в летаргию
Мы были знакомы с тобой всегда. И всегда знали об этом. Только однажды нам понадобилась амнезия. Нужно было забыть друг друга. И желательно так надолго, чтобы потом, спустя целую прорву лет, вдруг вспомнить и начать привыкать заново к мысли о том, как мы будем вместе до скончания нас же самих, забранных в смирительную наготу Вечности…
Сегодня я думаю. Всего лишь. Думаю о тебе. В себе. Глубоко изнутри. Тайно. Интимно. К чему проводить между нами границы из строк, наделённых песчаными многоточиями? Но, если когда-нибудь ты прочтёшь мои нынешние чувства, не удивляйся. Здесь столько любопытствующих теней, высматривающих во мне твои особые приметы… Некоторые из них одарены тончайшим слухом, некоторые — абсолютным зрением… А парочка самых маленьких, едва различимых, вполне сносно пишет на всех языках современности и на трёх-четырёх забытых. В последних, правда, масса ошибок. Но на этих наречиях не издают теперь книг. Так что никто не станет подсчитывать убытки, которые могло бы принести обнародование безграмотно записанных истин…
Да, странное обстоятельство — это ваше земное Время. Обстоятельство времени… Оно может быть в предложении или нет. Впрочем, как и в жизни… Будто Бог подарил ему шапку-невидимку, которую можно снимать, когда тоскливо, и надевать вновь, когда обретаешь счастье, но оно начинает тосковать по прежнему своему несовершенству.
Почему я думаю об этом сейчас, когда вспоминаю, что мы были знакомы с тобой всегда? Может быть, всё дело во Времени. Теперь оно у меня есть.
Теперь его уйма. А тогда, ровно сто лет назад в день нашей очередной первой встречи, у нас его совсем не было. Нам нечего было беречь и бояться потерять понапрасну… Поэтому мы стали беречь друг друга, опасаясь затеряться в другом…
Тебе было лет восемь. Хотя, если не было времени, значит, и возраста тоже не было. Просто ты жила маленькой странной девочкой и любила ходить ночами по комнатам, лестничным пролётам, крышам, звёздам… Твои родители не одобряли такой привычки, поэтому раз в неделю тебя посещал доктор в очках, два раза — медсестра в туфельках из кожзаменителя и почти каждый день — именитый гипнотизёр с узким длинным фонариком, ритмично обжигавшим твои сонливые взгляды в любую доступную даль. Все эти люди пытались научить неугомонное Дитя видеть как можно ближе, чтобы не надо было далеко ходить. Но у них ничего не вышло. Тогда тебя стали привязывать к детской кроватке. За руки, за ноги… Широкими ремешками с большими металлическими пряжками. Но и это не спасало: каждое утро обнаруживались новые вертикальные следы, обрывающиеся где-то у Края Вселенной…
Тогда доктор в очках развёл руками:
— Бесполезно. Она совершенно не поддаётся лечению! Столько дорогостоящих препаратов, и всё впустую…
А медсестричка из заменителя вздохнула сочувственно:
— Куда её колоть-то? Уже истыкана вся, как подушечка для иголок… Пожалели бы ребёнка!
А гипнотизёр с фонариком просто молча ушёл и больше не появлялся. Поговаривали, что он перестал практиковать, взял билеты на самолёт и отправился на экскурсию в небо. Наверное, хотел понять, что ты высматривала за облаками целое детство напролёт…
Так или иначе, но вскоре все махнули на тебя одной общей рукой и оставили в покое твои ночные птичьи прогулки. Вот тогда-то мы и встретились… Но сначала тебя изрядно напугала соседка-старуха, похожая на ведьму из сказки про Спящую красавицу. Только было у неё не веретено, а большущий клубок колючей проволоки. Она сказала тебе, что натянет его между Небом и Землей. Она сказала, что не может мириться с творящимся безобразием, что ей надоели стада неприкаянных ангелов, шастающих туда-сюда без всяких документов, да еще хлопающих крыльями, как форточками. Она сказала, что прекратит их контрабандную свободу, чтобы нормальные люди могли спать спокойно. И тогда ты поняла, что попалась. Эта сказочная бестия сделает то, что не смогли доктора, медсестры, гипнотизёры: она запрёт твою нездешность в четырёх стенах мира: заставит видеть страшно близко: сделает навсегда близорукой…
Следующей ночью ты отыскала в отцовском ящичке для инструментов маленькие кусачки с розовыми пластмассовыми ручками и, прокравшись на крышу, принялась надламывать пограничную проволоку поочерёдно, в разных местах. Проделывая последнюю брешь в этом металлическом горизонте, ты уколола пальчик и, засыпая сразу на сотню будущих лет, улыбнулась, увидев меня, пробирающегося сквозь ломаные прутья, раздвигающего их в стороны своими большими белыми крыльями…
МЫ были знакомы с тобой ВСЕГДА и всегда ЗНАЛИ об этом!
5. Реинкарнация Кая
Было темно. Так темно бывает лишь в жизни. В жизни, лишённой смысловых троп, проталин, ложбин… В жизни, не знающей брода… В бреду, в бредовой действительности… В галлюцинации про всё… В болезненной сказке для пострадавших, для настрадавшихся всласть…
Было слишком темно, чтобы видеть. И я не знал, куда можно упасть, где приземлиться, заземлиться, оземлиться, выземлиться набело… Я ничего не ведал, пока не угадал, не усвоил, небесной своей слепотою, маленький трепещущий огонек…
