Te rest is not our business.
«Попытка», с этим я могла жить. Это было полезно. Остальное – не наша забота. Музыка тоже была попыткой. И Дартингтон-холл. И все остальное.
В Кашкайше роскошные сады. По сравнению с белым, вертикальным Лиссабоном, он утопает в зелени. Было лето и очень жарко, на вилле фонда Гульбенкяна мы репетировали Весеннюю сонату Бетховена, мы с Андреасом. Все участники курса готовились к заключительному концерту. Мои ладони потели при одной мысли о выступлении. И так же быстро вспотели тем вечером, в восемнадцать часов. Слово «попытка» погибло под давлением «здесь и сейчас». Ничто не могло успокоить мои нервы. Никакие стихи Элиота. Стоило мне подумать «провал», и пассаж был провален. В музыке невозможно ничего исправить. Что могло меня утешить? Не титул же в конкурсе моды, который я получила на другой день за самый красивый наряд среди участниц концерта. За лилово-красное платье и серебристые сандалии с длинными ремешками, которые обхватывали икры.
Тем, кто страдает мигренями, сказала я себе, не дано справляться с напряжением в нужный момент. Они теряют голову. И все усилия коту под хвост.
В Кашкайше созрело мое решение больше не заниматься музыкой серьезно. Пусть себе Андреас становится скрипачом, мое будущее не в этом. Это было печально, но правдой.
А потом произошло еще кое-что. Как-то солнечным, но ветреным днем мы поехали от Кашкайша на север. Андреас, я и наш преподаватель Рудольф Б. Купаться, как говорится. В песчаной бухте между скал никого не было. Только табличка красными буквами сообщала, что купаться запрещено. Мы решили пренебречь предостережением. Волны не показались нам ни слишком большими, ни слишком страшными. К тому же к колышкам был прикреплен проволочный трос, чтобы облегчить спуск в море. За него мы и ухватились. Но не дольше, чем на пару секунд. Потому что, как только мы оказались в воде, нас с размаху откинуло и разбросало в разные стороны, мы даже не могли понять, что с нами произошло. Остальных я не видела, вообще не видела ничего, потому что мою голову мощно вжимало в воду. В водоворот, в бездны. Это тебе не Мирамаре, это была борьба не на жизнь, а на смерть. Когда я вынырнула, то оказалась очень далеко. Я знала, надо назад, изо всех сил назад. Меня захлестнула волна. Понесла. То, что она понесла меня к бухте, казалось чудом. До берега оставалось всего несколько метров. Но если я рвану изо всех сил. Если. Я выложилась до конца. И во весь рост повалилась на песок.
Озноб, чернота, головокружение. Где же остальные.
Озноб, чернота. Я не могла пошевелиться.
Время? Унесло водой.
Песок был теплым.
И потом, через какое-то время, я услышала их голоса. Хриплые, рядом.
И подумала: спасены.
Он был поляк и священник. Свое польское имя он переделал на немецкий лад, чтобы об него не спотыкались. Во всем прочем он не скрывал своего происхождения. Рассказывал о фамильном имении, о дядюшках и тетушках, о длинных аллеях тополей. Но все это было в прошлом. Войны он не видел. Туберкулез укрыл его в одном из швейцарских легочных санаториев. Затем была учеба в семинарии. Католическая теология и изучение русских классиков. Идеальная родина была там, на востоке.
Я как будто сразу распознала в нем родственную душу. На уроках религии он говорил о литургиях православной церкви, в проповедях цитировал «Идиота» Достоевского. Наконец-то нашелся человек, который знал, кто такой Раскольников, и познакомил меня с князем Мышкиным, божьим человеком. Я смотрела ему в рот, я не могла иначе. Он в одно мгновение выводил из времени и пространства классную комнату и всю маленькую церковь св. Мартина. Как в капсуле плыла я сквозь русские богослужения и сцены романа, оглушенная и вместе с тем с ясным сознанием. Легкий дурман. Пока тихий голос не замолкал, и рукопожатие Януша не возвращало меня в отрезвляющую реальность.
Мне не нужно было объяснять. В вопросах веры, решила я, не нужны никакие объяснения. Януш читал. Януш взывал. Ненавязчиво. Это были семена. Которые в других не давали всходов. Они, якобы, просто не понимали. Господин викарий, как мы к нему обращались, полагался на нашу восприимчивость. На нашу открытость и пластичность. На наше чувство поэзии. Тупиц он вычеркивал, словно считал, что на них не стоит тратить усилий. Он был строгим, требовательным. Не выносил шума, болтовни. И хотя он и не терзал нас заповедями и догмами, но требовал серьезности. (Иными словами: есть куча неважных вещей, но есть и мощь переживания).
Внезапное «Фриц!» звучало как звонок будильника или пощечина. Фриц вздрагивал и возвращался к коленам Авраамовым (позже он добросовестно прислуживал при богослужениях).
Так что лучше слушать. Исчезать вместе с Янушем в Польше его детства, потому что наряду с библейскими историями он рассказывал и истории про Януша: про одинокое чтение, про прогулки верхом, про занесенные снегом рождественские всенощные и жар болезни. Рассказчик не представлял себя героем, только показывал, как он справлялся с тем, с чем ему пришлось столкнуться. И чем подробнее он описывал свою жизнь, тем яснее становилось нам, что на этих верных и неверных путях не обошлось без велений свыше. Разве стоял бы он перед нами, если бы не перст Божий?
Указующий перст. На перекрестках дорог. В горячечных снах. В поездах, санаториях, на приграничных вокзалах. Мы внимали. И уж особенно внимательно слушала я, ведь меня тоже прибило к этому берегу с востока.
Статус иностранца, чужеродность. Подставляй щеки. Или наоборот. Нас с Янушем что-то связало. Цвет моего внутреннего мира? Бах, Достоевский и ощущение временности пристанища. Никакой жалости. Мы все путники, говорит Януш. Странники.
Сюда подходил псалом 142 в переводе Мартина Бубера: «… Когда изнемогал во мне дух мой, Ты знал стезю мою… Ты прибежище мое и часть моя на земле живых…».
Постепенно начало что-то складываться воедино. Собственное и то, другое, из библейской древности. Мы читали из Ветхого Завета, где сплошь побеги, гонения, битвы, но есть и божественная воля. Доверься, ОН здесь.
В период наших ветхозаветных странствий мы посетили синагогу на Лёвенштрассе. Рабби Таубес объяснял нам порядок иудейского богослужения, показывал нишу со свитками торы, менору, кафедру, с которой читают тору (бима), молитвенные накидки (таллиты) и тфилины, шофар и галерею наверху для женщин. Это была моя первая синагога. И моя первая встреча с иудейским востоком. Я сразу же была покорена, как была покорена сразу праздниками у Веры. В которых было что-то таинственное и чужое, и прекрасная строгость. (Тридцать лет спустя мой сын спросит меня в будапештской синагоге: «Мама, почему я не еврей?».)
В конце мы пожали друг другу руки, рабби и маленькие католики. И Януш поблагодарил его за экскурсию. Теперь вы больше знаете о своих корнях, сказал он. Раскройте глаза и сердца!
Януш не позволял собой командовать. Не боялся конфликтов с начальством, если речь шла о том, что он называл диалогом. Братья по вере есть братья по вере. Позже он пригласил в церковь св. Мартина русского попа, чтобы тот отслужил православный молебен. В церковном хоре мы пели «Господи помилуй, господи помилуй, господи по-мииии-луй!». И Господь милостиво смотрел на нас и на иконы, украшавшие скромное помещение.
От встречи со свидетелями Иеговы он нас уберег. Америка (и ее выраженная сектантская сущность) была в стороне, за морями, которые Янушу не суждено было пересечь. Он держался востока. Ездил в Иерусалим, и по следам апостола Павла из Алеппо в Рим. И снова и снова на Патмос, на остров откровения Иоанна.
Януш, монашествующий. От него я узнала византийскую умно-сердечную молитву и получила представление о мире русских монахов-отшельников, которые у Достоевского называются старцами. Как старец Зосима в «Братьях Карамазовых», они проповедовали Евангелие любви. (Их мудрость заканчивается здесь или, как у юродивых, не заканчивается нигде.)
Этот твой Януш, вздыхая, говорила Вера. И без паузы: этот твой Достоевцки.
При том, что большую часть я оставляю при себе. Храню, как тоненькую свечку из пчелиного воска, которую мне Януш привез из Греции.
Спустя годы Януш стал моим старцем. Я покончила с детским упрямством и начала делать записи в свою тетрадь. Никаких воображаемых разговоров, только то, что составляло мою жизнь, день за днем. Он был свидетелем моей жажды (моих исканий). Самое важное, говорил он, сохранять искренность.
Он умер в 1994 году от рака печени. В своем последнем письме он цитировал Марию-Луизу Кашниц: «Не задерживайся на гра нице боли… Шагни на слово дальше… возьми в пустоте первоцветы».
Деревья еще голые, но уже видны крохотные почки. Напряженная сдержанность. И птицы радуются: свистят в кустах. Синицы, малиновки, дрозды. Вот с распушенной грудкой на березовую ветку, потом стрелой прочь. И забор тоже манит. Забор, отбрасывающий бледную тень. Все тени кажутся мягкими, словно прозрачными. Голые ветви отбрасывают ломкие тени. Они не спокойны, они дрожат. Серо-синие, коричневатые. Нереальные.
