— А свиньи-то откуда?
— Так это… из Белоруссии свиньи. Два вагона. Встретились на прошлой сортировочной. Сели вместе, выпили за встречу. Ну, а потом она в вагон полезла, спать. Думала, что в свой, а вагон-то свиной оказался. Залезла, да и упала к ним в загородку. А свиньи голодные, с самого Минска не кормленные…
— Почему не кормленные?
— Так это… — мужик развел руками. — Пьют ведь. Не до того. А голодная свинья это тебе не телка. Телка разве что языком тебе морду вылижет. А если случайно потопчет, или, к примеру, придавит, то тоже не до смерти. А свинья — нет. Свинья жрет. Вот и сожрали.
— Насмерть?
— Так это… как же не насмерть-то? От ней, почитай, и не осталось ни хрена. Ноги у ей в кирзачах были, ноги и остались. Кирзу даже свинья не берет. Крепкая вещь кирза… — мосластый похлопал себя по голенищу. — Были бы яловые или, к примеру, хром, сожрали бы и ноги. А так хоть есть что похоронить. Кирза…
Уважительно покивав, он зачерпнул стаканом портвейн. Вовочка вздохнул.
— Как же вы с четырьмя вагонами управляетесь? Телки-то, поди, дохнут?
— Дохнут, сердешные, — согласился мужик. — А что тут сделаешь? Пьем ведь…
— А если не пить? — предположил Веня.
Мосластый пристально посмотрел на него.
— Да ты нерусский, видать…
— Именно! — воскликнул коротышка. — Вот она, наудная интуиция!
— Слышь, Фикса… Как мы поедем-то? — сказал Вовочка, резко меняя тему. — Через Каунас?
Мужик пожал плечами.
— А хрен его знает. Вроде как, на Псков. Через чурок все равно насквозь поедем, не останавливаясь.
— Чейез чуок! — восхищенно повторил коротышка. Из общения с бичом он явно черпал много нового. — Кого вы называете чуйками?
— Известно кого… — мужик усмехнулся, сверкнув стальными фиксами. — Всю эту дрянь нерусскую.
— Деянь неузкую… — повторил коротышка. Глаза его блестнули отраженным светом металлических зубов собеседника.
— Ага… — мосластый снова зачерпнул портвейна.
Коротышка зачарованно смотрел на его размеренно двигающийся кадык.
— Бляди нерусские, — сказал мужик, ставя на землю пустой стакан. С каждым глотком он, казалось, не столько пьянел, сколько становился злее. — На границе пломбу на вагон ставят, запирают. Как диких зверей везут. Не дай Бог на землю ихнюю плюнем. А какая эта земля ихняя? Разве не наша она? Разве не русской кровью полита? Что же теперь, уже и не плюнуть на нее? Лопату навоза не бросить? Это ж навоз, а не говно! А хоть бы и говно… кровь можно, а говно нельзя?
— Слышь, Фикса, — снова осторожно вступил Вовочка. — Ты нам вагон-то покажи. Устали, спать ляжем.
— А нам что навозом зарастать, да? — продолжал мужик, обращаясь преимущественно к сочувственно кивающему коротышке и пропуская мимо ушей вовочкину просьбу. — Телки, они что, не срут? Они, знаешь, как срут? У-у-у… главное, непонятно с чего: уже неделю как не кормленные… А ведь поди ж ты: срут и срут, срут и срут…
Он заглотил еще один стакан, утерся, злобно стукнул кулаком по ладони.
— Они срут, а дверь опечатана. День опечатана, ночь опечатана. Что ж мы, не люди — в говне жить? — мужик скрипнул зубами. — Ты понял? Если ты русский, — живи в говне. А нерусский…
Мосластый мазнул Веню недобрым взглядом и зачерпнул портвейн.
— Фикса, оставь мне! — послышалось из темноты.
К костру возвращался молодой парень, Сашка.
— Что, ублажил? — глухо проговорил мосластый.
— Дурное дело нехитрое, — беспечно отвечал Сашка, присаживаясь на ящик и беря стакан. — Она ж пьяная, быстро отвалилась. К утру, небось, опять захочет.
— А я тебя, гада, зарежу… вот прямо сейчас и зарежу…
Мосластый стал привставать, шаря правой рукой в сапоге. Сашка отставил стакан и, не особо целясь, сильно ударил мужика в лицо. Тот опрокинулся, дернул ногой и затих.
— Всегда с ним так, — сказал Сашка, зачерпывая вино. — Человек как человек, а выпьет — за нож хватается. Ничего. Если вовремя по голове дать, засыпает. А с утра — снова человек.
Он допил и встал.
— Пойдемте, мужики, я вам вагон покажу. А за вино — спасибо. Хороший портвейн. Как вы этот свой коньяк пьете? Невкусный ведь.
Вовочка пожал плечами.
— А дядя Ваня говорит — вкусный…
«Ку-да-ту-да… ку-да-ту-да… ку-да-ту-да…» — перекликались колеса. Веня приподнялся на локте. Сквозь щели отдушин пробивался свет… значит, утро. Или день. Они ехали уже целые сутки. Или неделю. Или месяц. В наглухо закрытой, запечатанной теплушке легко теряется чувство времени. Как в том примере из школьного учебника по физике — о двух близнецах, один из которых отправляется в космос и возвращается через год, ровно на похороны умершего от старости пра-пра-пра-правнука своего брата-двойняшки. Для того, чтобы осознать принцип независимого течения времени в разных замкнутых системах, вовсе не обязательно стартовать к звездам. Вполне достаточно замкнуть человека в обычном товарном вагоне и запустить его в лабиринт железнодорожных путей, в эту бесконечную оперу, где поют речитативом колеса, солирует фальцетом курьерский, маневровые тепловозы исполняют изящный дуэт, а дежурные по станциям удивляют мир длинными ариями на громкоговорительном языке, непонятном даже им самим.
Где они теперь? Еще в Литве? В Латвии? Далеко ли до границы? И до чьей границы? Российской? Канадской? Вьетнамской?..
Внутри теплушка была разделена дощатой перегородкой на две неравные части. В одном из торцов, занимая примерно четверть вагонного пространства, высились в три ряда кипы прессованного сена. Сеном кормили животных, здесь же находилось предполагаемое место отдыха проводников. Предполагаемое — потому что данный конкретный вагон не видел своих проводников уже больше недели.
В середине, возле дверей стояла огромная бочка с водой, валялись две совковые лопаты, грабли и ведро. Все остальную площадь занимали телки, коротко привязанные за шею к длинной жерди, тянущейся вдоль стенки вагона. Когда Сашка откатил дверь, животные замычали.
— Дуры, — сказал Сашка. — Думают, что их кормить пришли. Или поить. Когда уже подохнут… а насрали-то, насрали…
Вонь в вагоне стояла невыносимая.
— Ничего, принюхаетесь, — пообещал Сашка. — Сразу говорю: навоз можно сбрасывать только на перегонах. И только в России. На станции нельзя. У чурок на территории нельзя. Хотя там никто и не даст. Завтра утром сидите тихо. Вагон закроют, опечатают и поедем. Счастливо оставаться.
Когда проводник ушел, сердобольный Веня решил накормить животных. Вдвоем с Вовочкой они распатронили кипу, стали носить сено охапками. Телки толкались, не веря своему счастью, безумно косили черными красивыми глазами, мотали рогами, выворачивали шеи, почти повисая на чересчур короткой привязи и вываливая по этому случаю красный обметанный язык. Коротышка в возне не участвовал, стоял у двери, думая о чем-то сокровенном и непонятно бормоча себе под нос. Набирая из бочки воду, Веня разобрал что-то вроде «деянь неузкая». Общение с народом в лице мосластого злюки явно произвело на карлика неизгладимое впечатление. Гм… на карлика? Веня снова обратил внимание на то, что мумия словно бы подросла. Точно, подросла. На яхте она не доставала невысокому Вене до подмышек, зато теперь… теперь была уже по плечо, даже немного выше.
Наевшись, телки легли, но ненадолго. Обильное кормление после голодухи вызвало закономерные последствия, обильно вытекающие и высыпающиеся из-под коровьих хвостов. Что, впрочем, немного добавило к общему интерьеру теплушки, и без того заваленной навозом чуть ли не по щиколотку. Веня и Вовочка уже не видели коровьего концерта. Они заползли на сено и заснули, намертво отрубившись после невероятно тяжелого дня. Не уловили они и момента опечатывания вагона станционным контролером в сопровождении хмурой похмельной Альбины и ее сладкого жеребчика Сашки.
Мумия не ложилась. Просыпаясь, Веня различал у двери ее знакомый силуэт и поскорее снова закрывал глаза. Ему снилось, что он заснул в ленинской комнате пионерлагеря, где подрабатывал пионервожатым после первого курса. Комната запиралась изнутри; улучив момент, Веня убегал туда с веселой судомойкой Томкой, и они полоумно, но молча и сосредоточенно любили друг друга на кумачовой куче лагерных знамен и транспарантов. Молча, потому что за стенкой помещался кабинет начальника лагеря и шуметь было противопоказано продолжению отношений. В пиковые моменты Томка, не сдержавшись, мычала, а Веня, зажимая ей рот, опасливо поглядывал на профиль гипсового бюста, будто проверяя: не услышал ли?
Теперь здесь, в теплушке, имели место и профиль, и мычание, и это естественным образом возвращало Веню в молодые незабвенные годы.
Ку-да-ту-да… ку-да-ту-да… Куда же теперь? Добраться до Питера, найти гостиницу, отсидеться там сколько осталось до обратного рейса. А сколько осталось? Он начал считать: получалось больше недели. Может, получится обменять билет? Поезд замедлил ход, дернулся вбок на стрелке, еще раз, еще… Станция.
