– Не знаю, – сказал он наконец. – Думал, кто-нибудь сообщит. Тот же Синий…
– Не сообщил никто, – сказал Цкуру. – О том, что ее больше нет, я узнал только неделю назад.
Красный покачал головой. И, словно пряча лицо, посмотрел куда-то в окно.
– Да, похоже, мы заварили страшную кашу. Я не оправдываюсь, но у нас тогда тоже нервишки пошаливали. Никто не понимал, что происходит. Нам казалось, уж ты-то знаешь, что Белую убили. А на похороны не пришел, потому что слишком тяжело…
Цкуру выдержал паузу. Потом спросил:
– Когда ее убили, она точно жила в Хамамацу?
– Да, уже года два. Жила одна, учила детей фортепьяно. Официальный преподаватель музыкальной школы «Ямаха». Что заставило ее переехать для этого в Хамамацу, я точно не знаю. Уж в Нагое она бы работу всегда нашла…
– И что за жизнь она там вела?
Красный вытянул из пачки очередную сигарету, вставил в рот, выдержал паузу и прикурил.
– За полгода до ее смерти я заехал в Хамамацу по работе. Позвонил Белой, выманил поужинать. Наша «нерушимая четверка» к тому времени уже распалась, мы почти не встречались. Так, перезванивались время от времени, да и все. Но тогда, в Хамамацу, я быстро закончил с делами и к вечеру захотел повидаться с Белой. Выглядела она куда спокойней, чем я предполагал. Похоже, она радовалась тому, что уехала из Нагои и начала новую жизнь. Мы с ней поужинали, поболтали о прошлом. В знаменитом трактирчике, где готовят угрей. Пива выпили – в общем, посидели неплохо. Она уже от алкоголя не отказывалась, как раньше, я даже удивился. И все-таки, как бы сказать… совсем без напряга не обошлось. Некоторых тем пришлось избегать.
– Некоторых? Это ты обо мне?
Скривившись, Красный с трудом кивнул.
– Ну да… Похоже, та история тогда здорово ее зацепила. Все никак забыть не могла. Но больше никаких странностей я в ней не заметил. Весело смеялась, болтала вполне толково. Казалось, этот переезд пошел ей на пользу. Вот только – хотя мне и трудно такое говорить – она перестала быть такой красивой, как раньше.
– Стала некрасивой? – переспросил Цкуру. Собственный голос показался ему каким-то очень далеким.
– Ну, как… Не то чтобы некрасивой. – Красный на секунду задумался. – Как бы лучше сказать… Лицо особенно не изменилось, по-прежнему красивое. Если не знать, какой она была в семнадцать лет, ничего особенного и не заметишь. Но я-то со школьных лет ее знал! И насколько очаровательна она была раньше, на всю жизнь запомнил! Вот только там, в Хамамацу, Белая уже была другой…
Красный слегка поморщился, будто вспоминая увиденное.
– Если честно, я тогда смотрел на нее с болью в сердце. Вся та энергия, что в юности била из нее фонтаном, куда-то пропала. От ее индивидуальности ничего не осталось. Она больше не цепляла душу, как прежде.
Над сигаретой в пепельнице поднималась струйка дыма. Чуть помолчав, Красный продолжал:
– А ведь накануне ей всего тридцать исполнилось. До старости – как до Луны! На встречу со мной она оделась как-то совсем уж скромно. Волосы узлом на затылке, косметики почти никакой. Впрочем, пускай, как угодно. Это все – внешнее, мелочи. Главное – то сияние, что она когда-то излучала, уже погасло. Она всегда была застенчива, но раньше в ней – без всякой связи с характером – бурлила энергия. Пылкость и внутренний свет просто рвались из нее наружу… Ты помнишь, о чем я? Но как раз этого при нашей последней встрече я в ней больше не обнаружил. Словно кто-то подкрался сзади и выключил ее из розетки. И это не возрастное, поверь. Годы тут ни при чем. Когда я узнал, что ее задушили, чуть с ума не сошел. Что бы там ни случилось, но умереть такой смертью – слишком кошмарно. Но все-таки странное чувство не отпускало… Будто жизнь у нее отняли еще до смерти.
Красный взял с края пепельницы сигарету, глубоко затянулся и прикрыл глаза.
– После ее смерти у меня в душе осталась очень глубокая рана. Дыра, которая никак не затянется.
Кабинет затопило молчанием. Жестким и напряженным.
– Ты помнишь пьесу, которую она часто играла? – спросил Цкуру. – Ференц Лист, «Le Mal du Pays». Совсем коротенькая.
Немного подумав, Красный покачал головой.
– Нет, такой не припомню. Помню только Шумана. Что-то известное из «Детских сцен». «Грезы», кажется… Это часто играла. А вот Листа – увы. А что?
– Да нет, ничего. Так, экскурсия в прошлое… – сказал Цкуру и бросил взгляд на часы. – Ладно. Столько времени у тебя отнял. Уж извини. Я рад, что мы поговорили.
Красный, не меняя позы, удивленно воззрился на Цкуру.
– Торопишься, что ли? – спросил он.
– Нисколько.
– Ну так давай еще поболтаем!
– Можно. У меня-то времени хоть отбавляй…
Красный помолчал, будто взвешивая слова на языке. И наконец спросил:
– А ведь я тебе больше не нравлюсь, верно?
Цкуру на несколько секунд онемел. Как от неожиданности вопроса, так и от того, что питать к Красному симпатию или антипатию отчего-то казалось ему неправильным.
– Да как тебе сказать, – произнес он, осторожно подбирая слова. – Само собой, когда нам было по семнадцать, я относился к тебе иначе. Но это вовсе не значит, что…
Красный нетерпеливо махнул рукой.
– Да брось ты! Не стоит деликатничать. Не старайся разглядеть во мне что-нибудь симпатичное. Сегодня я не нравлюсь никому на свете. И сам себе никак понравиться не могу. А ведь когда-то у меня было несколько прекрасных друзей, включая тебя. Но я их всех потерял. Точно так же, как Белая растеряла свою энергию… Но как бы там ни было, прошлого не вернуть. Распакованные товары обмену не подлежат. Остается жить с тем, что есть.
Сказав так, Красный опустил руку на колено и нервно, неритмично постучал по нему пальцами. Будто отсылал кому-то сообщение азбукой Морзе.
– Мой отец очень долго преподавал в универе и в итоге приобрел одну вредную профессиональную привычку. Даже дома с родными он разговаривал менторским тоном, будто лекцию читал, глядя на людей сверху вниз. Я это с детства терпеть не мог. А потом вырос – и стал замечать, что сам веду себя точно так же…
Его пальцы продолжали танцевать на колене.
– Все эти годы я думал о том, как страшно мы с тобой поступили. Все время думал, я не вру. Что поступать так с тобой у меня – у нас всех – не было ни малейшего права. И что когда-нибудь еще придется просить у тебя прощения. Только устроить это все как-то не получалось…
– Что уж там, – сказал Цкуру. – Прошлого все равно не исправить.
Красный помолчал, глубоко о чем-то задумавшись. А потом сказал:
– Послушай, Цкуру… У меня к тебе просьба.
– Какая?
– Мне нужно, чтоб ты меня выслушал. Я хочу рассказать тебе то, о чем не говорил еще никому на свете. Даже если это тебе совсем не понравится, я должен, потому что очень больно. Чтоб ты, братан, тоже знал, какой камень у меня на сердце. Конечно, я не рассчитываю на твое утешение. Просто хочу, чтоб ты выслушал меня, вот и все. Как в добрые старые времена…
Совершенно не представляя, к чему это все, Цкуру кивнул.
– Как я уже говорил, – продолжал Красный, – до вуза я не подозревал, что ученый из меня никакой. А пока не начал работать в банке – понятия не имел, что совершенно не гожусь в клерки… Признать это было нелегко. Получалось, я вроде как неспособен посмотреть на себя пристально и понять, кто я такой и чего хочу. Но оказалось, что и это еще не все. Только женившись, я вдруг осознал, что никак не предрасположен к женитьбе… Ну, то есть – к физической близости с женщинами. Понимаешь, о чем я?
Цкуру не ответил, и Красный продолжал.
– Просто не тянет. Не то чтобы совсем не могу. Но с мужчинами получается удачнее.
Кабинет затопила вязкая тишина. Абсолютно никаких звуков. Беззвучность явно входила в концепцию интерьера.
– Ну, это вовсе не редкость, – сказал Цкуру, чтобы разогнать эту странную тишину.
– Да, наверное, – вроде бы согласился Красный. – Скорее всего, ты прав. Вот только тому, кто внезапно осознал о себе такое, от этого не легче. Очень страшное чувство. Как будто… Как будто плыл вместе со всеми на судне, и вдруг тебя одного смыло за борт огромной ночной волной.
Цкуру вспомнил о Хайде. О том, как тогда, во сне (да, скорее всего, во сне) Хайда глотал его сперму. И о своем смятении… Смыло за борт ночной волной? Подходящее выражение.
– Все, что тебе остается, – жить, не обманывая себя, – осторожно произнес Цкуру. – Быть с собой искренним, и оттого свободным. Извини, но больше я тут ничего сказать не могу.
Красный вздохнул.
– Как ты знаешь, – сказал он, – Нагоя входит в десятку крупнейших городов страны. И в то же время здесь очень тесно. Людей полно, жизнь бьет ключом, от товаров с услугами в глазах темнеет. И только свободы выбора почти никакой. Жить здесь, не обманывая себя, людям вроде нас с тобой очень непросто… Какой горький парадокс, не находишь? С возрастом мы понемногу открываем свое истинное «я». Но чем дальше, тем больше теряем себя.
