Там же вдруг оказалось, что самые интересные книжки домой брать нельзя, зато можно читать их в читальном зале. Это тоже было удивительно: читать не дома, а в ином, специально предназначенном для чтения помещении.
Летом в читальном зале открывали балкон; иногда мне разрешали выносить туда стул, и это было совсем уж хорошо: сидеть на чужом балконе, читать, смотреть, как мимо по улице ходят люди. Не описать, как это все было тогда необычно и увлекательно.
Потом, в восьмом, кажется, классе, пришлось записываться в библиотеку для взрослых.
Там меня удивило многое.
Во-первых, библиотекари заставляли читателей брать ненужные книги — для статистики. Обязательно одну научно-популярную и обязательно одну на украинском языке. Приходилось таскать за собой эту ненужную макулатуру. С тех пор я знаю, что бывают не только неинтересные книжки, но и книжки, вызывающие отвращение.
Этого, конечно, лучше бы мне не знать.
Во-вторых, в библиотеке этой была самая настоящая коррупция. Некоторым читателям давали читать Дефицитные Книжки Из Хранилища. Например, Пикуля, Дрюона, романы про Анжелику и прочее в таком духе. Они за это дарили ценные подарки старшему библиотекарю Луизе Николаевне и директорше Маргарите Александровне — на праздники, как полагается. «Взяткой» это никто не решился бы назвать. Некоторым читателям, впрочем, давали ценные книги просто так, без подарков: это были работники торгсина, киностудии и прочие, как тогда говорили, «полезные связи».
Эти подробности выяснились много позже, в школьные годы мне про коррупцию было неизвестно. Поэтому появилась задача: обаять библиотекарей настолько, чтобы мне тоже давали читать Дефицитные Книжки Из Хранилища. Дрюон, положим, мне был без надобности, а вот что такое «пикуль» хотелось узнать. В словаре было написано, что рыбка, и это мало что проясняло.
Обаять библиотекарей мне удалось примерно за год. Они стали изредка давать мне Дефицитные Книжки Из Хранилища — на ночь, не больше. Скажем, в субботу перед закрытием дали, значит, в воскресенье к открытию нужно принести. Потому что придет Полезный Человек, которому книжку обещали.
Взаимная любовь наша зашла так далеко, что библиотекарши уговорили меня идти к ним работать после школы. Это было актуально: во-первых, считалось, что поступить на дневное отделение нашего университета без блата невозможно (примерно так оно и было), а во-вторых, меня никто особо кормить и содержать после школы не порывался. Пришлось поступить на вечернее отделение и устроиться на работу в дружественную библиотеку.
Нечего и говорить, что это оказался самый простой способ побороть наваждение. Библиотека перестала казаться мне волшебным местом уже на втором часу работы. Но это уже совсем другая, не сентиментальная ни капельки история.
Эта книга посвящается Феликсу Семеновичу,
который предостерегал меня от гендерных обобщений еще в ту пору, когда мне и слово такое было неизвестно.
С тех пор я стараюсь не впадать в этот грех. И все же…
Жизнь наглядно доказывает, что почти всякую хорошую девочку можно сбить с Пути Истинного глупым словосочетанием: «Я без тебя сдохну».
И почти всякого хорошего мальчика можно сбить все с того же П. И. не менее глупым словосочетанием: «Да тебе слаб [о]!»
Граждане с противоположной реакцией (девочки, гибнущие на «слаб[о]», мальчики, которые не допустят, чтобы без них кто-то сдох) — соль земли, как мне кажется.
Возможно даже, йодированная соль земли с пониженным содержанием натрия.
Очень полезная для здоровья.
Эта книга посвящается Тёме,
который пока учится в школе. И там ему всякие глупости про жизнь рассказывают, в точности, как когда-то нам.
Долдонят бедным детям, будто дается она, жизнь, один раз и прожить ее надо так, чтобы…
Тьфу.
Нет, чтобы сказать честно: жизнь — она вовсе не дается. То есть, дается, но не всякому. Мало кому дается, если честно.
При этом лучше бы ее все же прожить. А не то она сама тебя проживет.
И тогда уж точно будет мучительно больно за бесцельно прожитую в жопу.
Эта книга посвящается Луизе Николаевне,
которая учила меня терпимости и толерантности.
С тех пор, благодаря ее выучке, я — в высшей степени толерантное существо. В мире нет существа толерантнее, полагаю.
Как увижу нечто, выходящее за рамки моих сиюминутных представлений о допустимом, тут же хватаю это недопустимое дрожащими от нежности лапками и начинаю насильственно его возлюблять. Ксенофильствую до сладостной дрожи в лобных долях.
Потом отпускаю возлюбленную мою добычу на волю: беги, дружок. Плодись, инаконькое мое, размножайся. Заполняй собою мир. Утипусеньки!
Итак, я — чрезвычайно толерантное существо.
И не дай бог существу менее толерантному встретиться на моем пути. Убью голыми руками, без суда и следствия. Долго, долго буду потом пинать заскорузлыми ступнями бездыханное тело, плевать в него густой от гнева слюной и вербально злопыхательствовать.
А потому что толерантнее надо быть.
Терпимее.
Добрее.
Вот как я, например.
Эта книга посвящается Гору.
Однажды он рассказал мне, как в Китае пишут стихи.
Поэт с огромной кистью, к которой присобачена бутылка с чистой водой (чтобы кисть постоянно оставалась мокрой), идет по тротуару и пишет стихи этой самой мокрой кистью. Текст поначалу яркий, четкий, но быстро высыхает.
Поэт же идет себе и идет по тротуару, пишет дальше. Некоторые прохожие следуют за ним и внимательно читают стихи. Другие пробегают мимо, прочитав на ходу тот кусочек, который можно разобрать здесь и сейчас. Третьи покупают свой китайский фаст-фуд, усаживаются на тротуар и наблюдают за процессом. Много и таких, кому и вовсе нет дела до происходящего.
По большому счету, только так и нужно писать стихи, конечно.
Только так.
Эта книга посвящается П. А.,
который на мою презрительную реплику: «Да это же избитая истина!» — обычно отвечал: «Некоторые истины нужно забивать насмерть».
Иногда у меня хватает мужества делать по его примеру.
Например, твердить, что вся совокупность гуманитарных (и не очень) человеческих усилий, именуемая «культурой», при всем разнообразии имеет, конечно, некую общую цель: отвлечь человека от мыслей о смерти. Или даже так: отвлечь смертного от осознания собственной смертности.
В этом смысле чтение нового романа, посещение футбольного матча, дружеская пирушка в ОГИ, просмотр молодежного телевизионного сериала, защита диссертации, туристическая поездка в Кржеёбицы и еще (приблизительно) три миллиона пятьсот семьдесят восемь тысяч двести пятнадцать культурных действий — совершенно равнозначны.
Всякий индивид, как я понимаю, создает (не всегда — осознанно) собственный набор из тех действий, которые именно его, болезного, отвлекают от мыслей о смерти наиболее эффективно. Известный принцип: «каждому — свое», с актуальной для пост-информационной эпохи поправкой: «во всем многообразии».
Многочисленные, казалось бы, исключения из этого правила (адаптированные переводы «Кодекса самураев» и «Книги Мертвых», некоторые фильмы Джармуша, песенки «Doors» и, скажем, Курта Кобейна, достоверные отчеты о сатанинских жертвоприношениях, слюноточивые некрологи в жутком московском журнале «Большой Город», извечный вопрос: «Кто убил Лору Палмер?» — и еще до фига всего такого-этакого) лишь кажутся исключениями. Просто для некоторых рассуждения о смерти — наилучший способ отвлечься от осознания собственной смертности, как для иных самоубийство — единственный способ избавиться от навязчивого страха смерти.
С этой (но только с этой) точки зрения, я занимаюсь полной ерундой. Тоже, понятно, отвлекаюсь от генеральной мелодии бытия и другим по мере сил способствую.
Ну, хотя бы напоминать себе об этом следует, время от времени.
Эта книга посвящается Людмиле,
которая очень хотела узнать, как меня зовут на самом деле.
Но не все ли равно, как зовут волка, в которого превращается в полнолуние бродяга оборотень?
Или поставим вопрос иначе: не все ли равно, как зовут этого самого оборотня? (По паспорту, да-с.)
Важно лишь твердо знать, что метаморфоз сей имеет место.
А если не имеет — то и вовсе не интересно, как там кого зовут.
То-то и оно.
Эта книга посвящается Машеньке,
которая ничего пока не знает о любви. Не понимает пока, что двум нежным органическим существам, ебущему и ебомому, следует иметь в виду: все могло бы сложиться иначе. Ну, то есть, они вполне могли бы оказаться в иной какой-то позиции.
Скажем, один мог бы быть рекой, другой — мостом или даже бродом через эту (или даже иную) реку. Или один — часами, а другой — половиной шестого на этих (или иных каких-то) часах. Ну, или ладно, пусть будет полуночью или полуднем, если у него такие амбиции, у этого «другого»…
