"Они вытягивают из тебя самое плохое. То есть самое плохое - в тебе". - "Там, в лагере? Охранники?" - Маша спросила осторожно. "Почему же только охранники - все", - неверной рукой он обвел комнату. Маша поежилась: "Как это - все?" - "Все, кто заодно с ними. Выкормыши советской власти. Уж эта дамочка выворачивает наизнанку - будьте покойны!" - "Из каждого?" "Да, - Успенский ответил тихо. - Да, почти из каждого". - "Но разве нельзя сопротивляться?" - брови поднялись горестно. "Можно. Но все кончится плохо. Это надо знать заранее, представлять, что с тобой станется потом". - "Убьют?" - Маша спросила жалко. "Бывают истории и пострашнее", - он выпил и обтер рот.
"Ишь, - Успенский грозил пьяным пальцем, - каркали: не выучишься, не станешь профессором, ежели не пойдешь в партию, а я - нет! Ну, что - стал или не стал?!" Все, что он рассказал, было правдой, но эту правду Маша больше не могла слушать. "Вам надо домой! - она произнесла твердо. - Здесь больше нельзя, могут увидеть". - "Домой?.." - он переспросил, очнувшись. Холодные волчьи глаза обегали стеклянную загородку. "А где все?" - она спросила, думая про Зинаиду: будь она здесь, Маша ушла бы, не задумываясь. "Закрытое партсобрание, скоро явятся". - "А Зинаида?" - после всех отвратительных слов Маша спрашивала открыто. "Эта? - он плюнул грязным словом. - На собрании, со всеми".
Маша поднялась: "Сейчас вы пойдете со мной, надевайте пальто, мы выйдем через студенческий, - она думала о том, что времени мало, скоро все они пойдут по длинному коридору, там не разминуться. - Вы будете держаться за меня. Если встретим, я скажу, вам стало плохо, я провожаю до такси, выйдем и поймаем машину". Он оскалился и поднялся. Ни тени пьяной беспомощности не было в его холодных глазах. "Этих ухищрений не требуется, - голос стал ровным и трезвым, - иди, два дня меня не будет. В пятницу жду как обычно", - Успенский махнул рукой, изгоняя.
Чужие голоса поднимались в преподавательской. Они, отсидевшие на собрании, входили шумные и раскрасневшиеся, как с морозца. Женский смех мешался со звоном чайной посуды, когда Маша наконец вышла. Декан, явившийся вместе со всеми, проводил ее внимательным взглядом. "Георгий Александрович!" - Он двинулся за стеклянную загородку, и последнее, что Маша расслышала, был холодный и вежливый голос, в котором никто - даже самый проницательный декан - не уловил бы пьяного звука.
Рассказывать некому. Куда как ясно Маша понимала: в этом деле придется решать самой. Брат - не помощник. Расскажи она все подробности (с особенным ужасом Маша вспоминала клятву, данную невесть кому), Иосиф потребует, чтобы все прекратилось.
Она думала о том, что брат вряд ли поймет Успенского, то есть поймет, но не до конца. В их речах было что-то общее, но то, о чем говорил профессор, казалось истинной правдой. Человек, изрыгавший скверные слова, мог вызвать одно отвращение, но этот, одержавший верх над паучьим воинством, обладал правом на скверну. Снова и снова Маша вспоминала его речи, и грязные слова, прилипшие к памяти, складывались словно сами собой. В полной тьме она повторяла - слово в слово. Слова обжигали рот, ели желчью слабое горло.
Больше всего ей хотелось сплюнуть горечь, но губы не слушались, отказывались подчиняться. Они бормотали без умолку, складывая рассказ о паучьем воинстве, о полчище полицаев, о черном эсэсовце, чертящем по плацу длинной и острой тростью, которая поднимается время от времени, чтобы ткнуть в беззащитное сердце. Для каждого из них вскипало и лопалось на губах грязное слово - единственно правильное и правдивое. Язык, которым владел профессор, бродил в ее крови, становился необходимым знанием, которым Маше удалось овладеть. Это знание было важнее предмета, который Успенский читал для нее дополнительно, потому что касалось главного, против чего - до встречи с профессором - она стояла безоружной. Губы остановились. Зажав в кулак край шелковой занавеси, Маша прислушивалась с облегчением. Опустевшее тело не держало равновесия. Она оттолкнулась от подоконника и добрела до постели.
Осторожно, боясь сломать обретенный инструмент, она представляла лица: университетские экзаменаторы, полицай, вручавший белые аусвайсы, зоркая заведующая сберкассой, разглядевшая свежий паучий укус. Последним возник декан, ухмыльнувшийся гадко, и всякий раз грязный профессорский язык вступал точным инструментом, издававшим звуки безошибочной скверны. Скверной пахли призраки, обсевшие ее искореженную жизнь. Она чуяла отвратительный запах, словно стала летучей мышью, знающей все про чужую враждебную кровь. В темноте беспросветной ночи Маша думала о том, что кровь - это другое, не передающееся по рождению, потому что отец профессора, которого взяли вместе с евреями, был для них чужим по человеческой крови. Инструмент, которым она овладела, откликался на то, что по запаху не было человечьим. Он откликался на звериное, как если бы в мире, обсиженном призраками, каждый человек рождался зверем - пауком или волком - и запах его был ясен и уловим.
Зажав ладонями рот, Маша смеялась беззвучно. Она смеялась, ощеривая пасть, потому что владела волчьим языком, а значит, сама относилась к стае, издававшей острый запах. Тело замерло и остановилось. Маша вспомнила сказку про младенца, брошенного в джунглях и вскормленного волками. "Вот!" - теперь она знала, про что эта сказка. "Мы с тобой одной крови - ты и я" - эти слова не относились к человечьей крови, которую люди, полные ненависти, называли множеством разных слов. Люди были глупы и бессмысленны, как старая и жалкая Панька, шевелившаяся на коленях перед своим бумажным богом. Их носы, забитые слизью, не чуяли звериного запаха, исходящего от каждого из людей. "Так", - Маша выдохнула и приняла решение. У нее, выросшей в джунглях, не было иного выбора: волчий запах, исходивший от этого человека, был и ее запахом, потому что - не по-людскому, а по-звериному - они были одной крови - он и она.
Глава 8 1
Обещания Успенского, сулившего научную карьеру, начали сбываться: на третьем курсе, по представлению профессора, Маша была назначена председателем студенческого научного общества, пока что факультетского. Декан, засидевшийся на своем месте - по каким-то причинам ректорат не спешил отпускать его в докторантуру, - разговаривал с Машей уважительно, признавая за ней особые права: время от времени ее отправляли с докладами на студенческие научные конференции. Приглашения приходили то из Москвы, то из столиц Союзных республик, в каждой из которых были профильные вузы. Список докладчиков утверждался Успенским. Машины выступления он предлагал для пленарных заседаний. Против этого выбора не возражал никто: ее доклады были интересными. Привычно собирая вещи, Маша радовалась возможности попутешествовать, тем более что ленинградскую делегацию везде принимали радушно. Пожалуй, ей отдавали предпочтение перед московской; прибалтийские же университеты и вовсе не приглашали москвичей.
Первое время Маша этому удивлялась, но вечерние бдения, проходившие в уютных кафе, развязывали хозяйские языки, и мало-помалу - задавая осторожные вопросы и получая уклончивые ответы - она начинала постигать истинное положение дел: студентов из России здесь называли русскими, делая исключение лишь для ленинградцев. Ленинградцев включали в семью прибалтийских народов, остальных же ненавидели люто, не скрывая своих чувств. Пытаясь разобраться, Маша ставила все более прямые вопросы, но хозяева отводили глаза в сторону, опасаясь углубляться в проблему.
В маленьком вильнюсском кафе, куда хозяева пригласили ленинградцев, чтобы отметить первый день конференции, Маша оглядывалась украдкой. На пленарном заседании ей предоставили первое слово, однако дальнейшие часы, проведенные в переполненной аудитории, стали тягостным испытанием: устроители делали доклады на своем родном языке, не снисходя до перевода, и маленькая ленинградская делегация томилась на передних скамьях. Ребята перешептывались недовольно, но Маша, вспомнившая о своих правах, передала по цепочке: "Мы - гости. Сидим тихо". Шорох в рядах гостей не укрылся от внимания хозяев, и, изредка косясь по сторонам, Маша ловила внимательные взгляды: создавалось впечатление, что хозяева дожидаются первого недовольства, чтобы осадить русских. До конца научных прений они досидели с честью, но когда хозяева, подойдя к гостям, заговорили о вечерней программе, Маше стоило усилий дать согласие. Больше всего ей хотелось добраться до кровати и уснуть мертвым сном. Несколько часов, проведенных в аудитории, полной невнятных звуков, истощили силы. Остальные члены делегации отказались решительно. Понимая, что ее отказ не может остаться без последствий, Маша согласилась, скрепя сердце.
Хозяева разговаривали по-русски. Их русский был свободным. Разговор касался незначащего: все, сидевшие вокруг стола, старательно обходили сегодняшние события. В какой-то миг Маше пришло в голову, что за отсутствием перевода ровно ничего не стояло, и внимательные взгляды, которые она ловила на себе, - плод воображения. Официант принес пирожные: кусочки хлеба, cмазанные чем-то сладким, вроде варенья, и посыпанные длинными зернышками, похожими на тмин. Национальное блюдо хозяева ели с удовольствием, и, постеснявшись обидеть, Маша взяла и надкусила.
