— Письмо.
Я отдал ей конверт и, сдерживая улыбку, наблюдал, как она торопливыми движениями пальцев разорвала его верх и извлекла лист бумаги. Абсолютно чистый лист бумаги.
Она подняла на меня недоумевающие глаза. И тогда я захохотал. Громко. С наслаждением. Упиваясь ее растерянностью и беззащитностью передо мной.
— Подлец! Какая низость!
Из глаз ее брызнули горькие слезы обиды.
— Долг платежом красен, Зоя. За подлость рассчитываются подлостью. Я тебя проучил. Думаю, урок пойдет впрок.
— А… как насчет опасности… которая нависла над моей семьей? — она смотрела на меня остекленевшим взглядом и сразу стала жалкой и даже некрасивой. — Это… тоже неправда?
— Все неправда, — успокоил я ее. — Я тебя разыграл. А теперь езжай домой. И впредь будь осторожней и… порядочней. Если сможешь.
— Я бы вас убила, — простонала она, сжимая кулачки и тряся ими перед моим лицом.
— Все! — Я открыл ей двери. — Марш отсюда!
Я стал укладывать вещи в чемодан.
Не прошло и получаса, как раздался телефонный звонок. Очевидно, Пулькин, подумал я, доложит о билетах. Но вместо Пулькина в трубке послышался истерический голос Зои:
— Послушай, негодяй! Ты ловко все сделал! Но теперь тебе не отвертеться!
— Что такое? — не понял я. — Вы о чем?
— Не понимаешь, сволочь? Еще прикидываешься? Так слушай! Ты меня нарочно выманил из дому. И ты действительно знал, что над моим домом нависла опасность. Потому что сам все спланировал.
Что за чушь? — пытался понять я.
— Пока я была у тебя, подонок, в мой дом пробрались воры и очистили его. Две каракулевые шубы, серую и черную, норковое манто, бобровую шубу мужа… И все драгоценности… кольца… колье… браслеты… серьги… Это — все, что я имела. Все до копейки! Ты, ты… это сделал! И можешь не отпираться… Милиция выяснит… Я сейчас же звоню туда.
Я сидел как оглушенный. Какая-то мистика. Невероятное до жути совпадение. Я хоть и в шутку, но действительно предрек, что над ее домом нависла опасность. В самом деле получается так, что выманил ее из дому, продержал у себя ровно столько времени, сколько понадобилось ворам, чтобы сделать свое дело. Если Зоя все это изложит милицейскому следователю, мне будет очень трудно, почти невозможно доказать свое алиби. А кроме всего, тогда непременно всплывет моя неприглядная авантюра, когда я шантажом вынудил женщину против ее воли отдаться мне.
Я влип по самые уши и не видел никакого спасения. Долго просидел я в кресле, пытаясь хоть что-нибудь сообразить. Ага! Зоя слишком расчетлива, чтобы даже при таком нервном расстройстве подорвать мину под собственными ногами. Ну, хорошо, меня она с кашей съест, упечет в тюрьму, в Сибирь, на каторгу. Но и сама-то не сможет выйти целехонькой, рассказав всю правду. Муж-министр оставит ее. Да и сам он после такого скандала не удержится в министерском кресле.
Я бросился к телефону и торопливо набрал Зоин номер. Она не сразу сняла трубку. Голос ее был неузнаваем. Слабый, еле слышный. Будто из нее выпили все жизненные соки.
Мое предположение оказалось верным.
— Я не тебя пощадила, — сказала она, — а себя и своего мужа. Сейчас прибудет милиция с собаками и будет искать воров. Может быть, и найдут. Уезжай отсюда. Чтоб я тебя больше не видела.
И положила трубку.
Тут уж я заметался. Скорей! Скорей бежать отсюда. Забыть, как ночной кошмар. К счастью, скоро явился Пулькин с билетами. Я велел ему быстро собраться и, схватив чемодан, бросился к лифту.
У подъезда ждала черная «Волга» с белыми занавесками на окнах. Личный шофер министра, улыбаясь и открывая редкие гнилые зубы, церемонно расшаркался передо мной и распахнул дверцы автомобиля.
— Нет! — закричал я. — Не хочу! Уезжайте! Я поеду на такси!
К величайшему недоумению шофера и подоспевшего Пулькина, я категорически отказался от услуг министерского шофера и успокоился лишь тогда, когда черная «Волга» отъехала, обдав нас с Пулькиным едким облаком выхлопных газов.
В аэропорт мы приехали на такси. Пулькин молчал и ни о чем не расспрашивал. Он был полностью погружен в собственные переживания: я уже сообщил ему, что рекомендательное письмо отнято у Зейнаб и ликвидировано.
Я все время тревожно оглядывался, словно ожидая погони, и являл полнейший контраст умиленно-счастливому Пулькину.
Наконец мы сели в самолет. Взревели реактивные двигатели, и мимо с убыстряющейся скоростью понеслись постройки аэропорта, серебристые фюзеляжи самолетов на соседних бетонных дорожках. Мы взмыли в небо. Тогда я перевел дух и уже без страха огляделся вокруг.
— Все приходит на память Шурик Колоссовский, — сказал Лунин, ложась на диван и запахивая полы халата. — Действительно, как эмблема нашей молодости. Роюсь в прошлом и все на него натыкаюсь.
Помню, ехали мы с ним в электричке за город. Шурик донашивал военную форму, и в тот раз все боевые награды висели на кителе. Народ глазеет на него. Герой! И красавец! У женщин слюнки текут.
Шурик мне кивает:
Пойдем в другой вагон. Я — слепой, ты — мой провожатый. Снимай шапку, будет полна денег.
Мы пошли в следующий вагон. Я держу в руке шапку а другой веду Шурика. Он, дьявол, мастерски закатил глаза, одни белки остались, и своим баритоном так жалостно рвет душу, что весь вагон, и мужики и бабы, залились слезами, хоть к нищим слепцам тут привыкли с войны.
Он лежит, не дышит И как будто спит, Золотые кудри Ветер шевелит, — пел Шурик.
Деньги посыпались в мою шапку дождем. И ни одного медяка. Все бумажками. Рубль. Даже пять рублей. Шурик потряс пассажиров. Такого красивого слепца они отроду не видали.
Мы прошли до конца вагона, и шапка была полна доверху. Шурик нащупал добычу, удовлетворенно улыбнулся и рассовал по карманам. Потом обернулся к глотающему слезы вагону и, вернув свои глаза в нормальное состояние, глянул на пассажиров синими зрачками. Вагон ахнул и загудел. Я подумал, что нас непременно станут бить.
Но Шурик своим громовым голосом пригвоздил пассажиров к местам:
— Вы! — рявкнул он. — Жалостливые! Милостыней отделались от инвалида, защитника отечества. А никто из вас не возмутился, почему человек, проливший кровь за вас, должен просить подаяние? Даже мысль такая не родилась в вашем курином мозгу. Потому что вы веками как были, так и остались рабами. И нравственность ваша подлая, рабская.
Должен признаться, что от таких речей пахло Сибирью. Но поезд подошел к станции, двери раскрылись; и я вытащил Шурика на платформу. Никто в вагоне не успел опомниться, как двери захлопнулись и поезд помчался дальше.
Я, чего греха таить, еле отклеил свои штаны от задницы. А Шурик стоит и этак грустно улыбается:
— Каждый народ имеет правительство, какое он заслуживает. Не помню, какой умный человек это сказал, но сказал он точно. Словно вырос в России. Пойдем, Саша, пиво пить. Денег мы с тобой собрали достаточно.
— Да уж точно, не уцелеть бы Шурику, не повесься он сам, — вздохнул Зуев.
— А мы-то как сохранились? — Лунин обвел приятелей испытующим взглядом. — Подличали? Душу продавали?
— Кто как, — пожал плечами Астахов.
Хочешь сказать, что ты прошел чистеньким? — спросил Зуев, ехидно щурясь.
За нашу сохранность, — задумчиво сказал Астахов, — мы если и не платили откровенной подлостью, то все равно отдавали часть своей души. Подторговывали ею. А это тот вид торговли, при которой не богатеешь, а беднеешь, оскудеваешь. Надуваешь сам себя. Хотите послушать? Не устали?
— Валяй, — принял удобную позу Зуев.
В этой истории, последствия которой заметно отразились на жизни каждого, кто оказался в ней замешан, был классический треугольник — двое мужчин и она. Для начала я вам представлю мужчин. Ваш покорный слуга и Вольф Гольдберг — талантливый молодой врач, еврей, как вы можете судить по имени, но с обликом типичного немца. Этот немецкий облик во многом определил его судьбу.
Мы были с ним приятелями, и это началось после того, как он меня выходил из почти безнадежного состояния. И еще сближало нас сходство жизненных путей. Оба воевали, а потом были инструментами нашей экспансионистской политики, он — в Германии, а я — в Литве, и оба стали жертвами этой политики, попав на одном из поворотов под ее тяжелые, не знающие сантиментов колеса.
Вольф был, действительно, вылитый немец. Даже, я бы сказал, баварец. Полный, чуть одутловатый, с постоянным румянцем на пухлых щеках, который бывает от чрезмерного потребления пива, светловолосый, с серыми пуговками глаз. И немецким языком владел в таком совершенстве, что по-русски разговаривал медленно, слово за словом, будто каждое переводя в уме. А владел он немецким, как родным, потому что долго был советским тайным агентом в Германии. В середине войны его отозвали из морской пехоты, где он немало хлебнул в боях на Северном Кавказе, привезли в Москву, в Военный институт иностранных языков, на немецкое отделение, где он прошел ускоренный курс обучения и, проявив недюжинные способности, за год блистательно овладел языком, и после короткой подготовки в специальном лагере был заброшен в Германию, уже издыхавшую в последних конвульсиях. Война близилась к концу. Союзники с двух сторон сжимали пресс, и нацистский режим вот-вот должен был лопнуть.
