Запугать его было несложно, вот только признаваться в этом решительно насупившемуся Доктору совсем не хотелось. Аликвис только-только перестал шарахаться от каждой тени, и в нём горело желание разобраться во всём происходящем самому. Проверить все байки Доктора на практике. Мозг заполнялся узнаванием вещей, о которых он удивительным образом забыл начисто, и росла уверенность, что не сегодня так завтра он вспомнит и всё остальное. Самое главное. Себя. Не хотелось терять ни минуты.
— Пропустите, — попросил он Доктора.
Тот покачал головой.
— Дурак ты, Птенец. Нельзя тебе ещё ночью по городу шляться.
— У меня лампа, — поднял руку Аликвис. За средний палец цеплялась дужка пузатой масляной лампы, которую они на днях сняли с крючка в полуподвальном ресторанчике. — Я заправил, она горит.
— Снова дурак. Там, — Доктор махнул рукой куда-то себе за спину, — она гореть не будет. В лучшем случае ноги себе переломаешь в темноте. В худшем — рехнёшься. Выхаживай тебя потом…
Аликвис разжал кулак. Открывашка тускло отсвечивала металлическим боком. Доктор сдался тогда. Плюнул и пинком распахнул дверь. Аликвис провёл в темноте совсем немного времени, может быть, несколько минут, но они показались ему вечностью, полной настоящего ужаса. Доктор втащил его внутрь своего жилища за шиворот и оставил сидеть у порога. Униженного, трясущегося, зажавшего уши руками, с глазами, полными слёз. А утром подарил этот брелок на память о первой встрече с невидимой Жутью.
Когда стемнело и за окнами завела свой ночной концерт Тьма, Аликвис зажёг свечи и сел за рояль. Звонкая капель Кампанеллы Листа залила зал, отгоняя ужасы ночи. Пальцы бегали по клавишам, руки почти не отрывались от клавиатуры, а мысли были невозможно далеко. За Кампанеллой неожиданно последовала партия фортепиано из седьмой Симфонии Шостаковича. Вакханалия звука, грозная неразбериха подступающего ужаса оказалась спусковым крючком для мечущегося в сомнениях парня. Он криво улыбнулся правой стороной губ, не переставая играть. Музыка! Что же ещё могло привести его в чувство? Доктор снова оказался прав, жаль, что они не встретились, но дорогу до ближайшей Границы города Аликвис знал и сам.
Едва темнота сменилась серыми сумерками, он прекратил играть. Плечи, спина, руки — всё ныло тупым отголоском усталости и боли. Свечи истекли жёлтыми слезами, и огонь едва теплился над озерцами расплавленного стеарина. Из-за монументальной барной стойки, из кухни, пробивался в неплотно прикрытую дверь лучик слабого света. «Ротонда» решила побаловать его на прощанье электричеством. Аликвис провёл ладонью по дубовой стойке, проходя мимо. Оглянулся и окинул взглядом свою нору, убежище, приютившее и не дававшее сойти с ума.
Стопки пыльных книг на полу возле кожаного дивана, неудобного, но привычного. Овальный стол у окна, заставленный одинаковыми чашками с коричневыми потёками подсохшей кофейной гущи, груда мусора в углу у входа, фигурная вешалка с несвежими рубашками. Карта города, вся в пометках красным маркером, пришпиленная к стене над диваном. Несколько стульев, хаотично расставленных в самых неожиданных местах. Рояль в противоположном от дивана углу, чахлая пальма в кадке, упорно не желавшая умереть…
Всё это ему больше не было нужно.
Кофемашина злобно зашипела, метко выплёвывая в чашку коричневую жижу арабики. Гулять так гулять — Аликвис сделал двойной эспрессо и решил выпить его тут же, у стойки. Грея ладони о чашку, он задумчиво смотрел в окно через весь зал. За стеклом едва прорисовывались в утренних сумерках голые кусты сирени, больше похожие на сросшиеся стволами деревья-недоростки. Их ветви расплывались в неясном свете, но Аликвис хорошо изучил каждый изгиб ближайших к окну «Ротонды» за то время, что ждал очередного рассвета.
Он сделал последний глоток и поставил чашку на стойку, нечаянно коснувшись рукой её прохладной поверхности. Неизвестно зачем провёл пальцами по пыльному лаку тёмной древесины. Пахло запустением и кофе. Два запаха — вчерашний и сегодняшний. Завтрашнего запаха не было. Он даже не смог бы его вообразить, потому что никакого завтра уже не будет. Хватит с него!
Можно было идти, но что-то не отпускало. Какая-то мысль. Он ещё раз оглядел своё жилище и наткнулся взглядом на ворох бумажных листов возле дивана.
Быстро просматривая верхние строки, отобрал несколько страниц, сложил, сунул во внутренний карман жилета и направился к выходу. Может быть, поздновато, но до него наконец дошло, почему Доктор никогда не рассказывал, что он на самом деле думал о смерти Беса. К любому знанию нужно быть готовым, и сейчас Аликвис был полон решимости и уверен в правоте своего решения.
Глава 4. Реприза
Реприза — раздел музыкального произведения, в котором излагается повторение музыкального материала, в исходном или изменённом виде.
Наркоза и последовавшей за ним операции Дина не запомнила. Просто очнулась в пустом сквере напротив Исаакиевского собора. Голые кусты сирени зябли на фоне серых колонн. Здесь снега не было, но и тепла — тоже. Утро только занималось, мрак не успел растаять и таился повсюду. Тишина давила, словно живая, подстёгивая вскочить, убежать, спрятаться. «Ты можешь всё. Всё, чего по-настоящему хочешь!» Несмотря на то, что Люська имела в виду нечто совершенно другое, Дина была рада, что в главном бывшая подруга не ошиблась. Ведь всё сработало именно так, как и было задумано!
Она забралась с ногами на скамейку и, не обращая внимания на лихорадочный стук сердца, на далёкое эхо «архш-ш-ша-а» (в памяти или наяву?), закричала во всё горло так, что судорога стянула жилы на вытянутой шее:
— Алекс! Але-екс!
Звук разбил тишину на тысячи яростных, отчаянных криков. Они бились в коричневую тонировку окон «Англетера», как стая слепых птиц. Вонзались в светлеющее небо. Рикошетили об асфальт площади. Дробились и множились, заполняя собой весь мрачный, ненадёжный и страшный мир промежутка между жизнью и смертью.
Тишина упала, как пуховое одеяло. Скрипнула тяжёлая дверь гостиницы. Он появился в дверях, щурясь, обогнул баррикаду из составленных друг на друга столов и стульев, перешёл через дорогу и побежал ей навстречу.
— Дина? Дина! — Алекс тряс её за плечи, снова и снова всматриваясь в лицо, словно не мог поверить, что это действительно она и есть.
— Хватит, стой, ну прекрати уже! — Дина рассмеялась, и он опустил наконец руки.
Она и сама ещё не до конца осознала, что Алекс — живой, часто мерцающий, ошарашенный и силившийся справиться с широкой улыбкой — стоит перед ней, можно сказать, во плоти.
В пустом сквере, посреди мёртвого города, их возбуждённые голоса прорезали гнетущую тишину.
— Что случилось? Как? — сыпались вопросы.
— Погоди, Лёша, я всё тебе расскажу. По пути, ладно?
Дина улыбнулась и взяла его за руку.
— Мы куда-то идём? Ты же вернулась назад? Как же ты снова здесь оказалась? Ничего не понимаю…
Совершенно сбитый с толку, он покачал головой и вдруг замер.
— Лёша? Кто это — Лёша?
Дина перестала улыбаться, слишком серьёзный момент добавил в её тон нотку торжественности:
— Лёша, Алексей Давыдченко — это ты.
Она не знала, чего ожидать, но точно не того, что произошло. Алекс продолжал непонимающе смотреть ей в лицо, и Дина с ужасом осознала, что имя не вызвало у парня никаких ассоциаций. Чувствуя, как слёзы горького разочарования подступают к глазам, Дина покрепче сжала его ладонь и отвернулась. Всё было не так, как представлялось там, в нормальности. Даже радость от встречи притихла, съёжилась. А что, если он не поверит? Не примет правду? Не сможет? Почему-то там, дома, ей ни разу не пришло в голову, что она собирается нарушить законы этого странного и страшного мира. Законы, по которым Лёша сейчас умирает там и должен уйти здесь… Запоздалая мысль пугала. Дина подняла голову. Так и есть. Мутный пятак проклятого солнца бодро взбирался в небо. «Чей это день? — холодея, подумала она. — Мой или его?»
