Губы Повиса вдруг судорожно покривились.
— Ему — хуже всего. Эх, что толку объяснять? Все равно вы не поймете.
Он был мне как сын, вот что, а я для него был просто добрый пес. — Он засмеялся. — И еще не всегда добрый. Зато он всегда был сама доброта.
Доброта и терпенье. Как говорится: «Милосердный человек милосерден и к своей скотине»… и даже к своему лакею.
— Не надо так. Повис! Это кощунство. Он отдал за вас жизнь.
— — Верно, мэм. А по-вашему, надо бы наоборот. Что ж, тут я с вами согласен. Мне куда приятней было бы отдать жизнь за него.
— Он это знал. Он сказал мне однажды, что вы готовы умереть за него.
— Еще бы. Только господь бог нас не спрашивает. Видно, полагает, что это не нашего ума дело… Я вас замучил, мэм. Что ж, больше мы с вами не увидимся, одно только хочу вам сказать: я рад, что был с вами знаком, и горжусь, что пожимал вашу руку, хоть вы и благородная леди. И если у меня будет дочь, я…
Стеклянная дверь распахнулась. В комнату хлынул солнечный свет.
— Можно к тебе, мама? Посмотри, что… Ох, простите! Я не знала, что тут кто-то есть.
Глэдис как вкопанная остановилась на пороге. Для воспитанной молодой леди, которой уже минуло семнадцать лет, она выглядела довольно странно.
Сучья ее любимой дикой яблони окончательно изорвали тунику, из которой она давным— Давно выросла, с плеча свисал лоскут, обнажая руку, в которой была высоко поднята ветвь, усыпанная мелкими алыми яблоками. По плечам в беспорядке рассыпались пронизанные солнцем волосы. В этом пламенеющем снопе кое-где еще светилась совсем детская золотая прядка. Ни уродливые старые башмаки, ни свежая царапина на подбородке не меняли дела: на пороге стояла самая настоящая дриада.
Она стояла неподвижно и смотрела на Повиса. Тот с серьезной улыбкой повернулся к Беатрисе.
— Ему было бы приятно на нее поглядеть. «Гвлэдис, лесной дух», называл он ее, и сразу видно почему.
— Поди сюда, Глэдис, — сказала Беатриса. — Это Повис, лучший друг дяди Уолтера.
Глэдис положила свой тирс, подошла и молча подала руку Повису. Он снова повернулся к Беатрисе:
— Ну, я пойду, мэм. Спасибо вам за все.
— Это я должна вас благодарить. Мы не забудем друг друга.
— Да, мэм.
Он пожал им обеим руки; потом помедлил, задумчиво глядя на Глэдис.
— Вы его крестница, и у вас хорошее валлийское имя, хоть его здесь и не совсем правильно пишут. А ведь это я его выбрал. Позвольте старику благословить вас, если вы не против.
Глэдис наклонила голову. Лицо у нее стало строгое. Повис на миг коснулся искалеченной рукой ее волос, пробормотал что-то по-валлийски и вышел.
— Мама, — сказал Гарри, — может быть, послать за Диком?
Он стоял на коленях подле ее постели. Генри только что в слезах вышел из комнаты. Был апрель, вся спальня заставлена яркими весенними цветами, но их аромат бессилен был заглушить дыхание близкой смерти. Для всех, кто любил Беатрису, минувшая зима была нестерпимо тяжела, но теперь ее страдания скоро кончатся. Если она хочет еще что-то кому-то сказать, надо говорить скорее, пока не слишком терзает боль и не оглушил опиум, пока еще ясен разум.
Беатриса покачала головой.
— Нет, родной, оставь его в покое. Я не хочу его тревожить.
Губы Гарри дрожали.
— Мамочка, ты твердо решила? Это так ужасно… Ох, я знаю, он был скверный, отвратительный. Но подумай только: глубоким стариком он непременно вспомнит, что ты и умирая не простила ему.
Она широко раскрыла глаза, как будто слова сына ее удивили и чуть ли не позабавили.
— Простила? Милый мальчик, ты не так понял. Я только не хочу его беспокоить. Разумеется, я простила бы ему все что угодно. Но мне нечего прощать.
Глэдис вдруг засмеялась недобрым смехом, который сразу оборвался, почти как рыдание.
— А ему нечего помнить. Не будь сентиментальным глупцом, Гарри. Неужели ты до сих пор не понял, что Дику все равно? Если бы ты и послал за ним, он бы не явился.
Гарри в ужасе поднял на нее глаза.
— Глэдис, этого не может быть! Неужели ты и правда думаешь, что он отказался бы прийти… даже теперь?
Она пожала плечами.
— Особенно теперь. Ты разве не знаешь, что во вторник его совершеннолетие? И что он — наследник Суинфорда? Там кругом будут флаги и гирлянды, и все и каждый будет ему низко кланяться, и угодничать, и поздравлять, — и ты думаешь, он откажется от такого удовольствия только потому, что у него умирает мать? Плохо же ты знаешь Дика.
— Даже если бы он и приехал, — сказала Беатриса, — он приехал бы неохотно, и вы сердились бы на него за это. Я не хочу, умирая, видеть вокруг злобу и ожесточение.
Она взяла сжатую в кулак руку дочери и поглаживала ее, пока стиснутые пальцы не разжались.
— Пусть он будет счастлив на свой лад, дети, и забудьте, если уж вы не можете простить. Ничего, Глэдис. Ничего, дочурка. Ты меня любишь за двоих.
Теперь иди. Мне надо поговорить с Гарри… Хорошо, дай мне капли. Спасибо, родная. Поди и утешь Артура.
Глэдис на миг прижалась щекой к худой, иссохшей руке и вышла из комнаты. Гарри, все еще стоя на коленях у кровати, смотрел на мать жалкими преданными глазами.
— Слушай, Гарри. Отца я оставляю на тебя. Он добрый и очень любит вас, но он слабый человек. Один он с собой не сладит. Удерживай его от вина и от женщин, которые заставляют его пить. Ты единственный из всех моих детей похож на отца, каким он был в его лучшую пору. Но воля у тебя сильнее, и он уважает тебя.
Он ответил смиренно:
— Я сделаю все, что только смогу. Но Глэдис в десять минут добьется от папы большего, чем я за целую неделю. Она должна была родиться мужчиной, мама. Она умнее меня.
Беатриса обвила рукой шею сына.
— Глэдис очень сильная: папа всегда будет ее слушаться, пока она здесь.
Но она не вечно будет здесь. Когда она выйдет замуж, она уйдет к мужу. Когда ты женишься, твоя жена придет к тебе. Передай ей, что я благословляю ее и что ты был мне хорошим сыном. Теперь еще одно. Если ты когда-нибудь снова увидишь Дика, скажи ему от меня — только смотри, слово в слово, — что я желала ему счастья и что я знала: в том, что произошло между нами, я больше виновата, чем он.
Гарри громко зарыдал.
— Мама, что ты говоришь! Я не могу этого слышать! Как ты можешь так думать хоть одну минуту! Это неправда!
Он совладал с собой и продолжал спокойнее:
— Слушай, мама, вот что мне сейчас сказал отец. Он сказал, что ты была лучшей в мире женой. И неужели, по-твоему, я не понимаю, что ты была лучшей в мире матерью?
С минуту Беатриса лежала молча, потом улыбнулась и поцеловала сына.
— Ты славный мальчик, Гарри, и очень великодушный. Теперь иди, мне надо уснуть.
Утирая глаза рукой, он на цыпочках вышел из комнаты. Она проводила его взглядом, губы ее кривила усталая, насмешливая улыбка.
Ну, хватит откровенности и предсмертных исповедей. Если уж ты всю жизнь носила маску, придется и умереть в маске. Эта по крайней мере тебе к лицу… и ты носила ее не без изящества.
…Лучшая в мире жена и мать. Таково семейное предание, оно останется после ее смерти и перейдет к детям Гарри. Муж, который был ей страшен, как чудовище, ненавистен, как насильник, которого она презирала за глупость…
Сын, чье младенческое прикосновение было ей нестерпимо и мерзко до дрожи…
Вот как они думали о ней все эти годы. И теперь, когда она научилась по-настоящему их любить, они не видят разницы.
Дик… бедный Дик. Пустой, жадный, ничем не замечательный Дик, знал ее куда лучше. Иэху, но честный и трезвый йэху, он не был обманут. Если б еще раз увидать его, один только раз, пока она жива.
Нет, больше она его не увидит.
Внезапно в ней проснулась нестерпимая тоска по Дику, страстная, звериная тоска, раздиравшая сердце, как недуг раздирал ее плоть. Не его никчемная привязанность была ей нужна — только бы взглянуть на это великолепное животное, которому она дала жизнь, ощутить прикосновение его руки, услышать веселый, звонкий смех, полюбоваться блеском его золотистых волос.
Материнство… странная, непостижимая вещь… нечто безрассудное, ужасное и бесценное, уходящее корнями… куда?
«Билл Пенвирн, я родила тебе детей, верно? Ты был жесток…»
Как знать, что приходилось терпеть Мэгги в ту пору, когда зачат был Артур? И все же он — Артур…
Плотское желание… Нет, тут ты глубоко ошибалась, ошибалась с самого начала. Ты видела в этом только алчность йэху, первобытную дикость и грязь.
Карстейрс и кляп во рту… йэху, бесчисленные йэху… они алчут, они валяются и барахтаются, плоть к плоти, — и возникает жизнь. И это все?.. Все ли?..
Но это не любовь… Кто это сказал? Ах да. Повис. Повис знал какую-то иную любовь. И Уолтер… Уолтер и Элоиза — они тоже… Что же это такое, что так и осталось ей неведомо?..
