Искусные хирурги из Майями срастили поломанные кости, распрямили то, что изогнулось, и изогнули то, что выпрямилось, сшили разорванные мышцы и сконструировали Мануэлю искусственный член. Новый орган выглядел безупречно, но это была сплошная видимость, пластиковый протез, обтянутый кожей. «Великолепная витрина и никчемное содержимое, или, если быть до конца точным, вообще никакого результата», — злорадствовал дон Ригоберто. Искусственный пенис годился лишь для мочеиспускания, да и оно происходило против воли, стоило Мануэлю выпить хоть немного жидкости, так что бедняге приходилось постоянно носить под одеждой пластиковую бутылочку. Если не считать столь явного неудобства, евнух вел вполне нормальную жизнь, до сих пор — у кого что болит — связанную с мотоциклами.
— Ты пойдешь к нему снова? — спросил дон Ригоберто с легким раздражением.
— Мануэль позвал меня на чашку чая; знаешь, он прекрасный собеседник, и к тому же мне его жалко, — призналась донья Лукреция. — Если ты не хочешь, я не пойду.
— Нет-нет, ступай, — раскаялся дон Ригоберто. — Ты мне потом расскажешь?
Мануэль и Лукреция были знакомы с детства. Они выросли в одном квартале, учились в одной школе, в старших классах влюбились друг в друга и по воскресеньям, после утренней мессы, гуляли, взявшись за руки, в центральном парке Мирафлореса или в парке Саласара, с перерывами на судорожные поцелуи и целомудренные объятия в темном кинозале. Они были помолвлены, когда Мануэль, устремившийся на мотоцикле к вершине славы, стал мелькать на страницах спортивных журналов, сводя с ума хорошеньких девушек. Вскоре Лукреции наскучил парад его бесчисленных поклонниц, и она разорвала помолвку. Они снова встретились уже после аварии. Лукреция навестила бывшего жениха в госпитале и принесла ему коробку шоколада «Кэтбери». Теперь они были просто друзьями, — как полагал дон Ригоберто, пока не открылась та самая пикантная деталь — и оставались ими после замужества Лукреции.
Как-то раз дон Ригоберто видел Мануэля за сияющим стеклом витрины центра продажи американских и японских мотоциклов (среди иероглифов попадались эмблемы «Харли Дэвидсона», «Триумфа» и немецких «БМВ»), расположенного на набережной, не доезжая улицы Хавьера Прадо. Бывший чемпион больше не участвовал в мясорубке, именуемой соревнованиями, но, по всей вероятности из садомазохистских побуждений, сделался их устроителем. Время от времени он появлялся в теленовостях: то размахивая смешным флажком в черно-белую клетку с таким видом, словно давал старт Первой мировой войне, то на трибуне во время состязаний, а то с посеребренным кубком, которым награждают победителя. Лукреция считала, что суета вокруг соревнований отчасти компенсирует кастрату невозможность самому участвовать в гонках.
А как быть с другим? С утраченным навеки? Могло ли хоть что-нибудь восполнить его отсутствие? В бесконечных разговорах за чашкой чая с пирожными Мануэль никогда не касался этой темы, и Лукреция следовала его примеру. Они сплетничали, вспоминали детство в квартале Мирафлорес и юность в Сан-Исидро, обсуждали старых друзей, которые женились, расходились, женились снова, болели, рожали детей, порой даже умирали, говорили о новых фильмах и дисках, модных танцах, браках и разводах знаменитостей, громких преступлениях и скандалах, связанных с наркотиками, супружеской изменой или СПИДом. Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день — дон Ригоберто нервно перелистывал тетрадь в поисках записи, которая могла бы проиллюстрировать возникшие перед его тревожным взором картины, — донья Лукреция не узнала секрет бывшего жениха. Или, быть может, Мануэль открылся ей сам? Однажды вечером, когда они пили чай на веранде его дома в Ла-Планисье, среди лавров и эвкалиптов, мотоциклист ни с того ни с сего пригласил женщину в спальню. Зачем? Чтобы показать фотографию волейбольной команды школы Сан-Антонио бог знает какого года. В спальне Лукрецию ждал большой сюрприз. Огромный шкаф, набитый леденящими душу книгами о кастрации и евнухах! Целая библиотека! Чуть ли не на всех языках, хотя Мануэль говорил только на испанском, да еще и в перуанском, точнее лимском, варианте. И коллекция дисков с записями голосов кастратов!
— Он стал настоящим экспертом в этой области! — рассказывала потрясенная новостью Лукреция.
— И у него были на то причины, — отметил дон Ригоберто.
Не был ли тот случай частью стратегии Мануэля? Был, решил дон Ригоберто, щурясь от света маленькой лампы. Скорее всего. Чтобы добиться своего, он решил поделиться с Лукрецией своей страшной тайной. Мануэль признался бывшей невесте, — запинаясь? изображая смущение? разумеется! — что после кошмарной аварии мысли о кастрации полностью завладели им, определили все его существование. Он превратился в уникального специалиста, способного говорить о евнухах часами, совершая экскурсы в историю, теологию, физиологию, медицину и психоанализ. (Не упоминал ли экс-мотоциклист восточного венца? Сначала нет; потом сказал, что читал о нем, но не понял ни слова.) Во время невинных с виду чаепитий, за которыми росла и крепла их небезопасная близость, Мануэль объяснял Лукреции разницу между арабскими евнухами, которых, начиная со средних веков, использовали в качестве надсмотрщиков в сералях, предварительно подвергнув варварскому удалению пениса и тестикул, и европейским католическим изобретением, кастратами, которым удаляли яички, не трогая все остальное, чтобы предотвратить подростковую ломку голоса, когда он становится ниже на октаву. Свою лекцию мотоциклист проиллюстрировал забавным анекдотом о кастрате Кортоне, который просил у Папы Иннокентия XI разрешения вступить в брак. Свою просьбу он обосновал тем, что и после операции не утратил влечения к противоположному полу. Его святейшество, отнюдь не отличавшийся святостью, собственноручно начертал на полях прошения: «Кастрируйте его получше». («Вот каковы они, эти Папы», — усмехнулся дон Ригоберто.)
Это он, Мануэль, любитель чая и мотоциклов, поведал Лукреции, что обычай кастрации во имя искусства зародился в Италии семнадцатого века из-за того, что женщинам было запрещено петь на церковных службах. Требовался некий гибрид: мужчина с женским голосом (в тетради нашлось пояснение Карлоса Гомеса Амата:[77] «Фальцет, или, иначе, «козлиная трель» — нечто среднее между вибрацией и тремоло»), и заполучить его можно было лишь при помощи операции, каждый этап которой Мануэль подробно описал, прихлебывая чай. Сначала придумали совсем примитивный способ: когда юного певца помещали в холодную воду, чтобы пресечь кровотечение, и дробили его органы камнями («Ах, ты, господи!» — вскричал дон Ригоберто, начисто выбросив из головы крыс), потом появился более изощренный. Примерно так: хирург, он же брадобрей, усыпив пациента при помощи лауданума, вскрывал его пах остро отточенным ножом и доставал податливые яички. Какая участь ждала выживших подростков? Тучность, уплотнение груди и дивный высокий голос в качестве бесполезной компенсации. Иные кастраты, например Фаринелли, могли целую минуту тянуть одну ноту. Из любопытства дон Ригоберто послушал запись такого голоса: невыносимо высокий дрожащий звук пронзил безмятежную тишину кабинета и, будто ножом, рассек барранкинскую ночь. Он ощутил отчетливый запах Лукреции.
«Мануэль с протезом отравлен смертью», — решил дон Ригоберто, чрезвычайно довольный своим открытием. Позвольте, да это, кажется, цитата. Перелистывая тетрадь, дон Ригоберто вспоминал тесную и дымную креольскую таверну, в которую его однажды затащила Лукреция. То была одна из редких вылазок страхового агента в пленительный мир ночных развлечений, о котором он, по идее, должен был знать абсолютно все и с которым в действительности почти не был знаком. Вот она, строфа из вальса «Презрение»:
В своем презрении богам бессмертным равный,
я буду драться с яростной судьбой,
не внемля тем, кто смертью был отравлен.
Не хватало гитары, аккордеона и подрагивающего, полного самолюбования и мрачной бравады голоса певца. Но даже без музыки строки были полны гениальной вульгарности и таинственной глубины. Кто сочинил этот «классический», по определению Лукреции, креольский вальс? Выяснить оказалось несложно: горец по имени Мигель Пас. Дон Ригоберто представил мрачного, нелюдимого креола, завернутого в пончо и с гитарой за спиной, который ночь напролет распевает серенады, а на рассвете, осипнув от непрерывного пения, засыпает на убогой соломенной подстилке в какой-нибудь живописной хижине. Лихой парень, что и говорить. Даже если бы Вальехо[78] и Неруда объединились, у них не вышло бы лучше, а под песню Мигеля Паса к тому же можно танцевать. Посмеявшись про себя, дон Ригоберто бросился догонять вознамерившегося улизнуть Мануэля с протезом.
