— На работе.
— Я свою тоже с работы не потревожил. Так что — муж-ской разговор. Как говорится, без баб-с.
Ненавижу я это банно-мужицкое выражение, а тогда почему-то промолчал. Ге-ка-че-пе подействовало, что ли. Или то, что у Спартака глаза были уж очень веселые.
— Ты за кого? — спросил он. — За большевиков или за коммунистов?
Вопрос был прямехонько из фильма «Чапаев», а потому я и ответил соответственно Василию Ивановичу:
— Я — за Интернационал.
— Молодец, — сказал Спартак. — Ситуация такая, что подобные вопросы пока следует решать без… дам, поскольку ответ на него может прозвучать преждевременно.
— Преждевременно?
— Именно. Шуруй насчет картошечки, а остальное я знаю, где лежит.
Когда я вернулся со скворчащей сковородкой, Спартак уже накрыл на стол, откупорил коньяк и теперь возился у телевизора.
— Наливай пока. Сейчас вся эта гоп-компания должна появиться.
— Какая гоп-компания? — наивно спросил я.
— Вечно вчерашних, — буркнул он. — Есть такая порода. Жмется вокруг антрацита, а пользы от нее ни на грош. Только антрациту тепло людям отдавать мешает.
Эта порода и впрямь появилась, едва мы по паре рюмок опрокинули. Дальше мы уже слушали, хотя больше смотрели. И было на что смотреть: руки у вице-президента Янаева, возглавившего ГКЧП, тряслись, как у запойного алкоголика. Мелко, жалко и безостановочно.
— На руки посмотри.
— И хочется, и колется, и ручонки со страху трясутся. — Спартак зло рассмеялся, но вдруг оборвал смех. — Ты никаких глупостей не успел натворить?
— От глупостей меня мой Херсон Петрович спас, — признался я. — Приказали мне партию карабинов выпустить, но Херсон через цеха проводить их не стал, а велел слесарям вручную винтовки укорачивать до карабинного стандарта.
— Я тебе эту работенку оплачу, — сказал Спартак, не отрываясь от телеэкрана. — Через Юрия Денисовича.
— Это который…
— Не спорь, мужик дельный. И про карабинчики не проболтается. — Спартак поднял рюмку, чокнулся с телевизором. — Тост созрел. За дураков, которые нам строить и жить помогают.
И опрокинул в рот полную рюмку.
Спартак обладал если не интуицией, то — нюхом, как у охотничьей собаки. Вскоре после демонстрации трясущихся рук все и закончилось, правда, не без крови, поскольку при попытке штурма Белого дома погибли трое ребят. Но это там, в столице, а в Глухомани нашей решительно ничего не произошло, не считая, конечно, тайного пиления винтовочных стволов. Мне было совестно, но с помощью Херсона Петровича этот позор остался между нами. А вот карабинчики после пристрелки пришлось-таки уступить Юрию Денисовичу.
А потом и наши афганцы вернулись целыми и невредимыми на «жигуленке», который Андрею подарили за мужество и инициативу, проявленную им при штурме Белого дома. В чем она заключалась, я не знаю (Андрей был не из разговорчивых), но Федор намекнул, что за доброе дело. С Андреем и Федором вернулся и Валера, решивший обосноваться вместе с боевыми друзьями, и я собрал их у себя.
Хороший был вечерок…
Москва праздновала победу с восторгом, искренностью и давно забытым всеобщим ощущением счастья. Гекачеписты сидели в кутузках, ходили на допросы с заломанными за спину руками, солдаты и офицеры сияли улыбками и первыми норовили протянуть руку. Старики тоже разыгрывали полное удовольствие, хотя глаза у многих оставались колючими. Оно и понятно: рухнул их мир, в котором у них была своя кормушка. И даже вечно хмурая московская милиция всю последующую неделю никого и ни за что старалась не штрафовать.
Об этом, перебивая друг друга, рассказывали нам наши афганцы, и я впервые пожалел, что мое московское начальство вдруг отменило уже согласованную командировку. Пожалел потому, что невероятно завидовал нашим гостям-афганцам, пережившим, может быть, лучшие часы своей жизни. Они гордились этими часами, а мы гордились ими, а меня среди них не было, и… И я — завидовал им. Сейчас бы я тоже перебивал, впихивая собственные воспоминания в общий разговор, и Танечка гордилась бы мной.
В Москве ребята раздобыли умопомрачительный платок и столь же умопомрачительную кофточку. И шепнули:
— Это — Тане от тебя, крестный. Отдашь, когда уйдем.
И я преподнес эти подарки, когда они ушли. А Танечка вдруг стала пунцовой настолько, что в этой вдруг прилившей к щекам крови засветилось нечто, доселе меня не освещавшее. Какой-то мощный светильник вспыхнул в моей рыжей женушке, а по полыхающим щекам скатилось две слезинки. И я очень удивился:
— Не понравилось?
— Глупый. Мне же первый раз в жизни сделали подарок, потому что твой паричок не считается. Он — свадебный подарок, а чтоб так, ни с того ни с сего… В первый раз! И я такая счастливая, такая счастливая, что слезы — они сами собой.
Вот тогда, только тогда я понял, как я люблю свою Танечку. Я понял, что такое — любить человека.
Любовь — это не желание. Это нечто большее и необъяснимое. Это — ощущение, что в вас поселилось иное существо. Поселилось и проросло во всем вашем существе. Навсегда проросло, и отныне вы — неразделимы, как сиам-ские близнецы. Для того чтобы кончилась ваша любовь, одного из вас просто придется убить.
Почему я тогда подумал именно об этом?!
Наконец-то министерства начали работать. Их трудяги были настроены невероятно активно в борьбе за все реформы разом, и мне удалось заручиться приказом, что в недалеком будущем на моем спецпредприятии будет налажен выпуск патронов для автоматов, а позже — и самих автоматов. Что я буду предусмотрен в бюджете и мои рабочие станут получать гарантированную ежемесячную зарплату. Тогда я в это радостно верил, не успев оценить ситуацию, которая вся строилась не на планах — их решительно осудили как пережиток, — а на обещаниях, которые никого и ни к чему не обязывали. К сожалению, это открытие пришло позд-нее, как, впрочем, почти все открытия человечества.
О заказе караульных карабинов речи, естественно, не было, но с меня срочно потребовали отчетность по последним поставкам патронов. А Херсон Петрович, как назло, на работе не появился, и никакой отчетности у меня на руках не оказалось. Я кое-как договорился, что доложу через сутки, положил трубку и узнал, что мой заместитель, видимо, заболел. Мне нужен был не столько заместитель, сколько отчетная документация, и я решил отправиться к захворавшему домой лично.
И тут впервые выяснил, что он, оказывается, проживает в нашей областной столице. Пришлось ехать в область. Взял машину, шофера Вадика со всеми его ушами во все стороны, и мы покатили.
— Краснофлотская, шесть, квартира восемнадцать, — продиктовал я Вадику выписанный из личного дела адрес заместителя и вольготно откинулся на сиденье.
С чего это мы называем морскими терминами города и площади абсолютно сухопутной Глухомани? Тоже ведь — загадка национального характера. Тоска по морю, которого никогда не видели подавляющее большинство глухоманцев, или извечная наша боль по державе? Даже если держава эта давно канула в небытие?..
Я размышлял над изгибами национального разума, а Вадик тем временем гнал по магистральному шоссе. Он любил быструю езду, а я не любил его уши, хотя езду с ветерком — любил.
Краснофлотской оказалась ничем не примечательная сухопутная улица, застроенная стандартными пятиэтажками без лифтов. Мы остановились у дома номер шесть, и я вылез. Старушка, что сидела возле подъезда на скамейке, была глуха, как бронированный сейф, и на все мои вопросы отвечала двумя словами: «Громче говори!» Я махнул рукой и вошел в подъезд.
Искомая квартира оказалась, конечно же, на пятом этаже. Взобравшись, я остановился у двери, чтобы малость улеглось обрадованное восхождением дыхание. Но долго торчать тут мне не хотелось, и я позвонил.
Мне открыла молодая женщина в мужском халате. А дыхание мое, как тут же выяснилось, еще было далековато до нормы. Она молча уставилась на меня, а я выдохнул:
— Херсон…
— Что?..
— Херсон… Тут…
— Виталик!.. — заорала вдруг она, вероятно, уловив некое знакомое слово в моих судорожных выдохах.
За ее спиной вырос некто, столь же похожий на моего заместителя, как я — на Илью Муромца. И рыкнул:
— Что ему надо?
— Он тебя отматюгал!
— Что?!. — взревел Виталик. — Ах ты, коз-зел!..
Когда вы слышите слово «козел», произнесенное пропитым баритоном да еще через два "з", уносите ноги. Я успел захлопнуть дверь перед носом Виталика и скатиться на первый этаж со скоростью, в сотни раз превышающей первоначальный подъем. Вылетев из подъезда, я домчался до машины и, открыв дверь, заорал:
