Так Йезид бен Муавиа стал вторым халифом из династии Омейядов. Отец оставил ему крепкую власть и огромное государство. На смертном одре, вцепившись слабеющей рукою в руку единственного сына и наследника, старый халиф дал ему последний наказ: ни при каких условиях не вступать в открытый конфликт с имамом Хусейном. «Требуй присяги на верность от всех, кроме него, — торопливо шептал Муавия склонившемуся над ним Йезиду. — Пусть себе сидит в своей Медине. Он не опасен, пока его не трогаешь. Как скорпион.» В чем, в чем, а в скорпионах старик разбирался…
Надо ли говорить, как трудно было молодому правителю, опьяненному великой мощью свалившейся на него власти, последовать совету отца? Весь мир дрожал перед ним и, послушно склоняясь, слал нижайшие заверения в покорности. Весь мир… — все, кроме засевшего в Медине упрямца. Да кто он такой, этот Хусейн? И Йезид обязал губернатора Медины привести Хусейна к присяге. Одно из двух должен был получить дамасский халиф: либо «байю» — подписанную Хусейном грамоту о лояльности, либо голову мятежного имама.
Дальше главное — то, ради чего я тебе все это рассказываю. Хусейн отказался, бежал сначала в Мекку, а оттуда с горсткой сторонников выступил на север, в сторону Ирака, рассчитывая мобилизовать тамошних шиитов на борьбу с Йезидом. Под Кербелой он был окружен тридцатитысячной армией верных халифу воинов. Силы были настолько неравны, что Хусейн предпочел отпустить всех, кто не был заранее готов принять мученическую смерть вместе с ним. Осталось несколько десятков человек. Следующим утром, на рассвете, они атаковали многотысячную армию врага и сражались до самой смерти. Голова Хусейна была отправлена халифу в Дамаск. В качестве приложения следовали головы двоих его малолетних сыновей и подростков-племянников, детей его старшего брата, Хасана. Тела убитых бросили в пустыне без погребения.
Исламский мир был потрясен содеянным. Йезид бен Муавия после этого долго не протянул, но не в нем тут дело. Дело в том, что мученическая смерть, самоубийство во имя веры, шиада, шахидизм, обрели с тех пор авторитетный пример и ореол непререкаемой святости в глазах всех мусульман. Начиная с того осеннего утра под Кербелой и по сей день, включая недавнее осеннее утро над Манхеттеном, круглый год — в алжирском кафе и в московском концертном зале, в иерусалимском автобусе и в индонезийском ресторане — везде, по всему миру имам Хусейн снова и снова бросается навстречу смерти.
Теперь скажи — где во всей этой истории Сатана? Разве он лично творит зло? Очевидно, что нет. Он всего лишь вызвал к жизни халифа Йезида, а преступление уже совершил тот. Имам Хусейн был убежден, что умирает за веру. На деле же его гибель утвердила культ смерти, потянула за собой кровавую цепь злодеяний. Все в этом мире взаимосвязано, Иона, крест-накрест, в пространстве и во времени. Мелкая ошибка аравийского цирюльника спустя четырнадцать столетий оборачивается тысячами невинных, сгоревших в американских небоскребах. Так работает Сатана, Таус-Мелек, Азазел, бог йезидов. Ему не приходится пачкать руки самому — люди все делают сами. Иногда они даже думают, что жертвуют собой во имя Бога, но на самом-то деле — это Сатана запустил их в работу, подобно заводным механическим игрушкам… Подожди, я сделаю еще кофе.
Старый портье церемонно подтягивает затрепанные, но чистые манжеты и собирает со стола пустые стаканчики. Яник вздыхает и пожимает плечами.
— Красивая сказка, — говорит он. — Но ты не ответил на мой вопрос — безопасны ли здешние, сегодняшние йезиды? Я имею в виду — на практическом уровне, и Бог с ними, со сказками.
— Со сказками?.. — отзывается старик. — Я вижу, что ты так ничего и не понял, мальчик. Для тебя это, может, и сказки… — для тебя, для таких, как ты, для стран, откуда ты и твои приятели приехали сюда; но — не для этих мест. Тут все иначе. Тут связи, о которых я тебе говорю, не выглядят сказочными. Тут каждая деталь, каждое имя, каждое событие наполнены особым смыслом. Тут верят в переселение душ, в тайную силу слов; история здесь движется не поступательно, а по замкнутому кругу, как змея, кусающая саму себя за хвост. Твой мир линеен; тут царствует цикл… Взять хоть твое имя. Не может быть, чтобы ты не заметил здесь связанных с этим странностей. Ну, скажи, ведь заметил?
Яник неохотно кивает.
— Ну да, было… Курды-проводники… и еще…
— Вот! Что я говорил? А почему, знаешь? Потому что дух пророка Ионы, пришедшего сюда из Иудеи без малого три тысячи лет тому назад, еще живет в этих горах. Потому что йезиды помнят, как он предупредил ниневийцев о грозящей опасности, как он спас Ассирию от гибели. Кстати, они трактуют тогдашние события совсем иначе, чем ваше Священное Писание. По их мнению, твой тезка был посланником Сатаны, другом Таус-Мелека… а иначе — зачем ему было помогать грешному городу? Вот так. Оттого и почитают здесь Иону намного больше, чем на его родине. Один из двух больших ниневийских холмов даже носит его имя — Наби Юнус. Благочестивые йезиды не едят рыбу — знаешь, почему? — Из уважения к рыбе, проглотившей пророка Иону, когда он пытался убежать от своего предназначения, от поручения Сатаны.
Йезиды уверены, что рыбу послал Таус-Мелек, а может, и сам обернулся ею по столь важному поводу. Посуди сам — не будь Ионы, не было бы Ниневии, не было бы Тиглатпалассара, Саргона, Синаххериба — всех этих ужасных ассирийских царей-разрушителей, верных служителей Сатаны; а значит, уцелели бы Шомрон и Храм Соломона, стояли бы Великий Вавилон, Элам и Урарту, цвел бы древний Дамаск… — все, все пошло бы иначе! А впрочем, как знать… скорее всего, Таус-Мелек нашел бы себе других помощников, как нашел, к примеру, халифа Йезида и еще многих других…
Так или иначе, парень, твое имя тут уважают. И не только в память о прошлых заслугах. Я уже говорил тебе о том, что здесь мыслят циклами. Поэтому каждый Иона, пришедший сюда, может оказаться новым посланником Таус-Мелека, очередным йезидским спасителем, служителем зла. И ты — тоже.
— Любопытно… — усмехается Яник. — Теперь многое становится понятным.
Он встает и подходит к двери. Солнце висит над самым гребнем хребта, скоро начнет темнеть. Старик ставит на стол полную джезву.
— Через полчаса я вызову тебе такси, — говорит он. — Сядешь и скажешь одно только слово — «Лалеш». Шофер начнет отказываться, и тогда просто назови ему свое имя. Он отвезет куда надо. Дальше все зависит от тебя самого… и от помощи твоего Бога. Только, пожалуйста, заплати сначала за гостиницу. Бизнес есть бизнес.
6.
Яник сердито смотрит вслед отъехавшей машине. Перепуганный таксист наотрез отказался брать деньги. Ну и черт с тобой, не хочешь — не надо… Он оглядывается. Вокруг много людей. В просторную горную долину ползут сумерки. Ветра к вечеру не стало; первые звезды проступают сквозь серую пелену неба; новолуние. Тут и там по долине разбросаны странные постройки — небольшие кубы, сложенные из грубых каменных блоков, с водруженными на них коническими ребристыми куполами. Гробницы? Похоже на то. Все они так или иначе повторяют форму главного строения — его остроконечный конус, увенчанный флюгером в виде петуха, уверенно возвышается над горою Лалеш. Только не флюгер это, Яник, и не петух… Павлин это, дружище… Павлин-Ангел, Таус-Мелек…
Яник вспоминает объяснения старого портье: перед ним главная йезидская святыня, гробница шейха Ади бен Мусафира, верного павлиньего помощника, преданного слуги великого Ангела-Азазела. Но как много народу-то… чем ближе к гробнице, тем гуще становится толпа. Здесь целые семьи; дети от мала до велика — играют, суетятся, с веселыми криками носятся друг за другом. Совсем маленьких родители держат на руках. Все взрослые выглядят на один манер — в темных, наглухо закрытых спереди одеждах из грубой шерсти. Головы женщин повязаны большими белыми платками, мужчины — в хитро накрученных тюрбанах. Простоволосый Яник в джинсах, свитере и куртке смотрится здесь инопланетным существом.
Ну и пусть… Он старается не обращать внимания на недоуменные пристальные взгляды, которыми провожают его все без исключения. У него тут своя задача: приподнимаясь на цыпочки, Яник силится разглядеть Пал, ее шапочку, ее дубленку… времени на это осталось мало — скоро ведь совсем стемнеет.
Площадь перед гробницей полна людей; повсюду раскинуты лотки с едой и питьем. Яник проталкивается между одинаковыми бурыми шерстяными спинами, как морская свинка в огромной стае крыс. Он здесь один такой — другой, чужак. Неуютно, что и говорить… ну ничего — переживем, вот только Пал разыщу и — назад… не нужен мне ваш Новый Год, у меня своих два.
— Два! — говорит он очередному шерстяному крысу, упершемуся в него долгим изучающим взглядом. — Два! — и, приветливо улыбаясь, показывает масудову букву V.
Но крыс и не думает идти на контакт, его неподвижное усатое лицо не выражает ничего, кроме первоначального брезгливого недоумения. Яник отворачивается и двигает дальше.
