Абель Поссе - Путешествие в Агарту

Короче говоря, Вуд оккупировал меня и прочно во мне обосновался. То, что я выучил по обязанности: даты, места, события, родственные связи, эпизоды, связанные с профессией, – все это стало невероятно реальным. Легче договориться с прошлым, чем с настоящим. Выдуманное, то, что мы с трудом включили в свою жизнь, постепенно с полным правом занимает свое место в нашем существовании.

Удивительно, как много жизни еще остается у покойного Роберта Вуда.

Он проживает ее во мне.

Дни проходят за днями, и это меня тревожит. Из деревянного ящика слышится металлическое тиканье моего хронометра, оно звучит в звездной тишине этого места, этого затерянного края.

Я получаю ежедневную порцию отрешенности, отдаваясь странному ритуалу Танцующих. Неподвижные, торжественные, они похожи на статуи, оживляемые правилами, чуждыми всякому западному представлению о ритме и мелодии.

Я питаюсь сушеным мясом ягненка, инжиром, сыром, козьим молоком. Делаю гимнастику, а затем купаюсь в ледяной воде из каменного источника.

Каждый день я привожу в порядок и чищу какой-нибудь инструмент. Сегодня пришел черед моему пистолету. Я разложил на белой ткани все его составляющие и протер их фланелевой тряпочкой. Каждая деталь совершенна, создана в соответствии с самыми современными нашими технологическими достижениями. В одной из боковых стенок выстроились пули в своих стальных или свинцовых шлемах – крошечное войско, несущее смерть. Одну только смерть. Я собрал все детали, и пистолет снова обрел свою странную привлекательность – сочетание технического совершенства и смертельной мощи. На белом холсте его вороненая сталь кажется мне идеальным символом всей техники нашего человека, гегелевского «человека Духа».

В этих краях власть оружия сомнительна, ей многое препятствует. Чего бы я добился здесь с помощью пистолета? Смог бы я к чему-то принудить Просветленного? Сумел бы преодолеть ворота Агарты, приставив холодное дуло к затылку Ли Лизанга?

Здесь этот предмет выглядит ненужным, почти неприличным. Я кладу его в кобуру и прячу в куртке.

Он скорее напоминает семейную реликвию. Я предчувствую, что мне придется употребить его смертельный заряд против кого-то, может быть против себя самого.

Термальные источники расположены в вулканических пещерах над Храмом Танцующих. В длинных галереях множество известняков и сталактитов. В каменном лабиринте, ведущем в самую глубину горы, образовалась цепочка естественных бассейнов.

Я начал бывать там три дня назад. В узких местах горячая сернистая вода образует настоящие потоки.

Устраиваюсь и подставляю тело благотворному массажу. Я несколько раз прокричал: «Вальтер, Вальтер», и услышал эхо, его звук словно падал в далекую бездонную пропасть.

Все это меня успокаивает, скрадывая напряженное ожидание.

Я обнаружил под водой валун, который использую как диван. Это позволяет мне вытянуться под струями воды во весь рост. Я могу даже задремать, ухватившись рукой за углубление в камне.

Я думаю, причина моего нервного истощения в неопределенности и долгом ожидании, в страхе перед необъяснимым.

Я наслаждаюсь массирующим теплым течением. Мои мышцы размягчаются, становятся безвольными, как водоросли.

Я вижу своих товарищей, погибших в Африке, похороненных в песках вместе со своими наградами. Курт, Шустер, Николай, Шелер. Самое ужасное впечатление производят те, что лежат с открытыми глазами, недвижимые подо льдом, у Сталинграда и на равнинах Ладожского озера. Мой дорогой Магольд, Йохин, Мартин Бульман, Отто Шлаувиц. Под стеклом. «Лед никогда не сможет одолеть дух огня, солнечный порыв», – говорил профессор Хильшер на своих лекциях… Я вижу их лица ясным весенним утром в Берлине, когда мы только начинали дело Возрождения. Кто еще остался в живых? Я вижу их всех в своих воспоминаниях, некоторые уже стали призраками.

Другим достался еще худший удел. Они стали ангелами-истребителями, навсегда попав в липкие объятия смерти.

Так случилось с Грибеном. Я помню, как мы вместе ехали в поезде из нашей родной Швабии, чтобы поступить на армейскую службу. Когда я уезжал, он был начальником Аушвица, самого крупного секретного лагеря смерти. Он сказал, что ему удалось довести количество сжигаемых до восьми тысяч в день. «Печи нас подводят. Они не справляются. Они слишком малы и плохо спроектированы». Его лицо было выедено смертью. Он пожал мне руку при входе в Тиргартен, где его дети играли под присмотром безукоризненной, чистенькой бонны.

Я знаю, что в то время у Грибена была чудовищная, садистская любовь с еврейкой, заключенной лагеря, без которой он не мог обойтись. Я знаю, что он отказался уволиться в запас. Он живет, как в огне, мучается, не в силах преодолеть свою зависимость от еврейки. Они любят друг друга, чувствуя себя предателями, вдыхая едкий дым крематориев, работающих днем и ночью, ненавидя самих себя.

Среди чудовищных дел, вершимых во имя Возрождения, мне выпал не самый тяжелый удел.

(Должен признаться, что, когда я подумал о Грибене, меня на мгновение охватила паника. Что-то вроде головокружения, как будто в моем сознании промелькнула мысль о возможности ужасной ошибки.)

Я буду помнить, о чем подумал, когда возвращался из термальных бассейнов: мне на долю выпала пустыня, тишина, лес символов. Это мое поле битвы.

Не позволять себе ни малейшей слабости. Я должен ждать своего часа, как единственный солдат в окопе посреди ледяной пустыни. Таково положение вещей.

Естественно, у меня могут начаться всплески депрессии. Наш мир, наша титаническая борьба за создание Третьего рейха, кажется мне далекой и даже бессмысленной. (Далекая Европа, похожая на неистовое животное, распластанная на краю карты, которую я видел в монастыре в Тателанге…)

Я, наверное, провел больше двух часов в сернистых водах потока. Я подумал: какие книги я мог бы предложить Просветленному или Ли Лизангу, одному из верховных священнослужителей даосизма, если бы они попросили меня об этом? Ницше? Шопенгауэра? Недалеких англосаксонских прагматиков, которые пишут, чтобы оправдать лавочников, торгующих по всему миру?

Какую культуру? Бетховена с его истерическими терзаниями? Нашего Вагнера?

Эта культура надломлена. Академики призывают тени потерянного величия, начиная с греков и мощной римской цивилизации. Истерическая культура, культура мертвых мифов.

Я подумал, что предложил бы им свою книгу, стихи Гёльдерлина. Единственную, которую взял с собой Роберт Вуд, двуязычное издание, чтобы не вызывать подозрений. Мне пришлось бы объяснить им: это голос тоски по утраченным богам, по солнечной власти, которую лишь мы одни, национал-социалисты, сумеем возродить.

Остальные книги, вся наша знаменитая Культура – не более чем вопли неуравновешенных проституток и торгашеских сынков, выгнанных из родительского дома.

Я прервал свои размышления, с удовольствием задремав в источнике. Меня разбудили певучие голоса. Среди облаков сернистого пара я разглядел белые лица четырех танцовщиц, которые наверняка не заметили моего присутствия.

Четыре лица-маски плыли по воде, как те тыквы с молитвенными свечами, которые мы с Кэтти Кауфман видели ночью над Гангом.

За белизной свинцовых белил их подвижные глаза блестят, как огоньки.

Послышался смех. Наверняка они заметили меня. Они нырнули ловко, как лягушки, и поплыли к другому бассейну, пробираясь по переходам лабиринта. Я слышу их голоса уже вдалеке, как певучее эхо.

Записывая дату, я собрался было отметить, что сегодня понедельник. Это здесь лишено всякого смысла. Я знаю, что воскресенья не было, не будет и вторника. Весь жизненный уклад рушится, когда значение слова «понедельник» становится непонятным.

Здесь царит непрерывная целостность. Я погружаюсь в иное время, в иное измерение.

Я заготовил таблицу с днями и часами. Так я сопротивляюсь простому существованию, вселенскому времени, в котором живут эти непостижимые люди.

Закончив чертить таблицу, я заметил, что получается решетка. Это попытка запереть время в тюрьме, управлять его течением с помощью шлюзов и каналов.

Воображаемая уловка бедного западного человека.

Потом я перечитал статью Роберта Вуда в старом номере «Нэшнл джеографик». Там есть его маленькая фотография рядом с археологом Хирамом Бингемом. Она сделана в 1922 году, в месте, называемом Мачу-Пикчу, в затерянном священном городе Анд.

Вуд рассуждает об оледенениях, произошедших тринадцать тысяч лет назад, и о передвижениях народов Центральной Азии в поисках «колыбели Солнца». Они преодолели Берингов пролив. Вуд утверждает, что с ними были хранители мудрости евразийских народов. Они воссоздали центры, где суждено было зародиться доколумбовым цивилизациям: Теотиуакан, Тиауанако.