Как они бежали! Долго и стремительно, на одном дыхании. Усталость наступила вдруг, ударила поддых, свалила. Падая, Анджела Дэвис привалилась к какому-то забору, сползла на землю и несколько секунд не дышала, вслушиваясь в ночную тишину. Взрыва не было.
Анджела Дэвис всхлипнула и задышала — часто и громко, часто и громко… Но и оглушенная собственным дыханием, она услышала, что рядом, по другую сторону забора, кто-то тоже задышал — часто и громко… Он то ли заразился ее дыханием, то ли дразнился… Анджела Дэвис зажала ладонью рот и прислушалась. За забором было тихо. Тогда она стала медленно подниматься, чтобы заглянуть туда, и обнаружила вдруг вырастающую напротив удивленную и испуганную физиономию Кима.
Дыхание прорвалось одновременно, и, глядя друг на дружку, они разом задышали — часто и громко, часто и громко и все чаще и громче… Странно, но это было почти то самое любовное дыхание…
2
Уже рассветало, уже солнце поднялось над Доном, а они все танцевали, превратив площадку для подъема флага в площадку танцевальную. Свой старый, обклеенный вырезанными из журнала фигурками Брюса Ли магнитофон Ким прикрутил проволокой к флагштоку. Пел Джо Дассен. Юноша и девушка были напряжены и держались на приличном друг от друга расстоянии. Анджела Дэвис без умолку болтала:
— А у меня бабка замуж собралась. С Коромысловым ихним. Захожу в комнату, а они стоят, обнимаются… Я ей говорю потом: «Ба, я вам на свадьбу презерватив подарю». А она — палкой меня по башке! Шишара — во!
Девушка наклонила свою курчавую голову и замерла в ожидании. И Ким вдруг прикоснулся к ее голове губами.
Анджела Дэвис подняла удивленные глаза.
— Хочешь, я скажу тебе десятый сталинский удар? — предложил Ким.
— Хочу, — торопливо кивнула Анджела Дэвис.
— Это… в октябре 1944 года — удары войск и Северного флота на Севере и в Заполярье. — Ким даже сам слегка растерялся: то никак не мог запомнить, а то вспомнил сразу…
— А я знаю, кто не дал хрустальный храм взорвать, — решительно объявила Анджела Дэвис.
— Кто?
— Товарищи новые коммунисты!
Они услышали голос Ильи и, хотя знали, что он появится здесь, в своем подполье, вздрогнули разом от неожиданности. Илья стоял внизу и смотрел на соратников вызывающе насмешливо.
— Танцуй! — приказала Анджела Дэвис, и они продолжили танец.
Насмешливость во взгляде Ильи сменилась озадаченностью.
— Пошли купаться, — предложил он, но танцующие старательно делали вид, что его не слышат.
— Поцелуй меня, — приказала шепотом Анджела Дэвис.
Ким сообразил, что это не по-настоящему, вытянул губы трубочкой, зажмурился и подался вперед, но дотянуться до лица девушки духу все равно не хватило. Он открыл глаза и наткнулся на сердитый взгляд Анджелы Дэвис.
Илья хмыкнул.
— У вас что, от страха крыша поехала? — спросил он, скидывая рубашку.
— Бум! Джи! Кия! — недовольно пробормотал Ким.
Анджела Дэвис забыла про партнера по танцу, повернулась к Илье и закричала:
— А знаешь, кто не дал хрустальный храм взорвать?
— Ну и кто же? — Илья стоял подбоченясь и смотрел очень насмешливо.
— Бог! — выпалила Анджела Дэвис.
Илья заливисто засмеялся:
— Я так и знал…
— Чего ржешь?! — оскорбленно завопила Анджела Дэвис.
Илья посерьезнел:
— В таком случае я — Бог. Это был муляж. Муляж, понимаете? Я и не собирался его взрывать. Коммунисты — не варвары. Но предупредить мы были должны. Я написал там — «НОК». А для вас это была проверка. Вы ее не выдержали, поэтому я объявляю вам выговор. Строгий выговор. А теперь пошли купаться, — закончил он и стал расстегивать джинсы.
— Печенкин! — выкрикнула вдруг Анджела Дэвис.
Похоже, Илья не ожидал это услышать.
— Илья Печенкин!! — продолжила свою атаку мулатка. — Думаешь, не знаю? Да я это давно поняла! Печенкин ты, вот ты кто!
Родовая фамилия Ильи звучала в устах девушки как ругательство.
— Пошел к черту, Печенкин!
— Послушайте, товарищи… — робко и безуспешно пытался урезонить ее Илья.
Анджела Дэвис не унималась:
— Пошел к черту!
— Я исключаю вас из НОКа! — крикнул Илья.
— Пошел к черту со своим НОКом, — ответила на это Анджела Дэвис.
— Вы — не коммунисты!
— Пошел к черту со своими коммунистами!
Анджела Дэвис схватила Кима за руку и повлекла за собой к стоящему вдалеке горбатому «Запорожцу».
Поддерживая штаны, Илья растерянно смотрел им вслед. «Запорожец» на удивление быстро завелся и скоро исчез.
— Параграф шесть, — задумчиво заговорил Илья. — Суровый для себя коммунист должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви и благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единой холодной страстью революционного дела…
Джинсы свалились на землю, он сковырнул с ног кроссовки, стянул трусы и, оставшись голым, пошел к воде, продолжая на ходу:
— Для него существует только одно утешение, одно удовлетворение — успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение.
Илья вошел в обжигающе холодную воду, нырнул и поплыл, крича:
— Стремясь хладнокровно и неустанно к этой цели… он должен быть всегда готов и сам погибнуть, и погубить… своими руками все, что мешает ее достижению!..
Глава двадцать девятая
У ЭТИХ БОГАТЫХ НЕ ПОЙМЕШЬ
1
Как таинственное восточное божество, покойное и невозмутимое в собственной значимости, полупрозрачный, пронизанный кровеносными сосудами внутриутробный человек не раскрывал глаз и делал какие-то знаки то одной рукой, то другой: то ли звал, то ли отталкивал.
— Володька! — восхищенно прошептал Печенкин и с силой сжал Гелино колено. Геля не поморщилась, а улыбнулась. Они сидели рядышком на маленьком низком диванчике и смотрели в экран телевизора.
— А знаешь, что профессор сказал? Что он давно не видел такого здорового ребенка. — Геля, кажется, поглупела в своем счастье материнства.
— Ну, ясное дело, — согласился Печенкин.
— А сейчас самое главное, смотри, сейчас он пальчик в рот положит… Смотри! — И божество на экране действительно сунуло палец в розовый беззубый рот.
— Вот — видишь? Видишь? — счастливо вопрошала она, заглядывая в глаза своему любимому мужчине, отцу своего ребенка.
Печенкин зажмурился от счастья.
Видеоизображение кончилось — запись внутриутробной жизни длилась совсем недолго.
Владимир Иванович улегся на диван — подобрав под себя ноги и положив голову на колени Геле.
Она ласково смотрела на него и нежно гладила по волосам.
— Еще разик крутани, — шепотом попросил Печенкин.
— Тебе надо домой, — тихо напомнила Геля.
За окнами стояла темень. На часах было четыре.
— Ну еще ра-азик, — повторил он свою просьбу.
— Тебе надо домо-ой, — вновь напомнила она.
Печенкин резко сел, пригладил ладонью волосы и, глядя в темный экран, проговорил спокойно и убежденно:
— А я дома. Я — дома! И ты моя жена. А Володька — мой сын.
Геля нажала на кнопку пульта, и на экране вновь появился внутриутробный человек.
— Володька… Воло-одька… — обхватив руками голову, счастливо запел Печенкин. — Мы с тобой… Все не так будет, все по-другому — правильно! Обижать никого не буду, обманывать никого не буду. А ты с меня пример будешь брать. Мудрость простая, Володька, мудрость простая: «Сын честного человека всегда честен, а сын вора обязательно вор». — Владимир Иванович резко поднялся, сунул руки в карманы брюк, заходил взад-вперед по гостиной. — И никаких тебе Швейцарий! Здесь будешь учиться, в России! В Придонске… Университет откроем имени… имени Печенкина Владимира Ивановича! — Поймав на себе веселый взгляд Гели, Печенкин расхохотался: — Да я просто подумал: кто из придонцев самый-самый? Получается — я, — объяснил он и снова захохотал.
Где-то запищал мобильный. Владимир Иванович посмотрел на Гелю.
— Это твой секретный, — сказала она.
Печенкин порылся в кармане висящего на спинке стула пиджака и вытащил аппарат, номер которого был известен только самым близким.
— Я… Да… Понял… Да, понял, понял. Все.
Геля глянула на него встревоженно. Владимир Иванович улыбнулся и виновато развел руками. Он надел пиджак и заговорил неожиданно громко:
— Ты представляешь, Уралов в Израиль уехал с отцом.
— Ты говорил, — напомнила Геля с улыбкой.
— Говорил? — удивился Печенкин, но тут же вспомнил еще: — Лема в свою Чечню уезжает. Я говорю: «Тебя же убьют там!» Знаешь, что он мне ответил? «Зато на Родине». Вот чечен!
— Ты говорил, — терпеливо напомнила Геля.
— Да, говорил, — согласился Владимир Иванович. — Я говорю: «С кем же я работать теперь буду?»
