— Мой дорогой Мажи!
— Господин Мазюр.
— У меня есть дядя из Монтобана, который сейчас живет у меня. Он работает в Отделе регистрационного сбора. И он любит карты, только ему не хочется приходить сюда, играть в кафе. Он старый сибарит. Не любит утруждать себя.
У меня был оторопелый вид, как обычно. А тут еще все смотрели на нас.
— Давайте-ка, заходите завтра вечером к нам сыграть с ним партию-другую. Он тоже хорошо играет.
Я сказал:
— Ладно.
На следующий день я сообщаю об этом Розе.
— К Мазюрам? Ты, я вижу, не тушуешься.
В квартале их знали. Госпожу Мазюр, которая всегда ходила в шляпе.
— У тебя все пуговицы на месте?
Прихожу я, значит, к Мазюрам. О! Но там и шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на женщину. Прежде всего госпожа Мазюр…
— Весьма польщен, мадам.
Потом дочь, довольно некрасивая. Потом еще одна. Потом тетя. Я думал про себя: надо же, это просто шутка какая-то. Так не бывает. Затем вышла еще одна.
— Моя самая юная, Мажи, малышка Шарлотта.
— Очень рад.
Надеюсь, это все. Нет, минуточку.
— Моя старшая, Ортанс.
— Все, больше никого не осталось?
— Четыре дочери, Мажи. Что вы на это скажете? Я ничего не сказал.
Коварный дядюшка из Монтобана. Это был высокий мужчина с мягкими ладонями и обвислыми щеками. Черные круги под глазами. И плохой игрок! Невероятно. Он примеривался минут по пятнадцать.
— Я играю этой или этой?
Он как бы спрашивал меня об этом всем своим видом. Вытаскивал свою карту. Убирал ее. Надувал языком щеку. Озадаченно смотрел.
— Если я сыграю так и если у него валет червей… У вас есть валет червей, господин Мажи?
— Как сказать, — отвечал я осторожно. Это его злило, старого ягуара.
— Тоже мне ответ. Но вы ведь не МОЖЕТЕ его иметь.
А потом оказывалось, что он у меня.
— Черт побери! Но вы ведь не МОГЛИ его иметь. Я легким жестом просил меня извинить.
— Нормально…
Нормально? Что, неужели и в карточной игре тоже есть своя система?
— Нет, так не играют, Мажи, я забираю свою карту. И он ее забирал! Да, странная манера играть у них там, в Монтобане.
— Все-таки…
— Не вам учить меня правилам игры в вист. Потом угрожающим тоном добавлял:
— За те тридцать два года, что я занимаюсь регистрационными сборами…
Какая связь?
— Нормально…
В конце концов неправым оказывался я. Я говорил: ладно. И он выиграл партию, этот тапир. Это его развеселило.
— Ну что ж, получилась неплохая партия. Вы придете завтра, Мажи?
И я пришел туда и на следующий день. Потом в следующий четверг. Потом в субботу. Небольшая квартира. Салон, окутанный ночной темнотой. Лампа на игорном столе. Еще одна лампа возле барышень, которые читали или штопали чулки. Тетушка из Монтобана рядом со своим мужем в низком кресле, строго следящая за каждой картой.
— Эта или эта?
Концом вязальной спицы она указывала на другую карту. Или, например, господин Мазюр говорил:
— Но ведь, дядя, мы же знаем, что он у вас, туз пик.
Раздавались крики протеста:
— Ты подсмотрел у меня в картах!
Заметьте, что он объявил восьмерку пик. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что у него туз.
— Если начинают жульничать!
Мазюр вздыхал. Мне было тошно. Но тихонько, мягко. Когда дядя слишком затягивал игру, всегда находилась какая-нибудь из дочерей Мазюра, чтобы послать мне ободряющую улыбку. Это доставляло мне удовольствие. Иногда барышни тоже играли в карты, но в рами. Иногда, и даже довольно часто, в доме Мазюра появлялся один молодой человек. Он приходил к Элизе, второй дочери. Однажды он привел с собой товарища, который гадал на картах. Барышни с волнением следили за раскладом карт.
— Красивый блондин, — говорил он. — Я вижу красивого блондина. Но будут препятствия. Я вижу разлуку. Важное письмо.
— Не забивайте им головы вашими идеями, — советовала госпожа Мазюр.
А что он должен был, по ее мнению, забивать?
— О, о, о, мадемуазель, для вас я тоже вижу красивого молодого человека. Очень богатого.
— Который, правда, женится на другой, — комментировал дядя, перебирая карты.
Жестокий, однако, этот сборщик налогов. Хотя в этой профессии люди часто бывают жестокими.
— Несчастный случай. Вдова, к которой вы будете ревновать.
Они с беспокойством смотрели на него. А я, склонившись над своими картами, в которых мне не вырисовывалось никакого будущего, следил за коварными происками дяди. Я хотел бы быть этим молодым человеком, на которого смотрели эти четыре молодые девушки. Который заинтересовал их. Который смешил их. Который царил в их маленьком мирке под желтой лампой.
— Вы придете снова погадать нам на картах? Правда же, придете? — спрашивали они. — Это было так интересно.
Они настаивали. Особенно Ортанс. Но он больше не пришел.
А как-то раз молодой человек Элизы повел их всех в кино. В квартале.
— Ах, какой прекрасный, спокойный вечер, — сказал дядя. — Наконец-то можно поиграть серьезно. Без этого птичника.
А Мазюр, провожая меня, заметил:
— Я понял его намек. Он хотел бы, чтобы я отправлял их каждый вечер в кино. Но этот трюк у него не пройдет. Если хочет, пусть оплачивает им эти выходы.
— Я мог бы их туда сводить, — робко проговорил я. — Как-нибудь вечером…
Но Мазюр сделал удивленный вид.
— Вам брать на себя эту обузу? Что вы, Мажи. И думать забудьте. Зачем вам это надо? Чтобы доставить удовольствие этому старому тюленю?
Настаивать я не посмел. Но почему? Почему у меня не могло возникнуть желания сводить четырех девушек в кино? Почему это воспринималось совершенно естественно, когда на моем месте был кто-то другой?
И я возвращался туда. В шесть часов я уходил с работы. В половине седьмого: Роза. Около восьми часов я спускался к ней. Мы ужинали. Эжен спрашивал:
— Ты идешь в «Улитку», Мажи?
— Меня ждут у Мазюра.
И они оба начинали смеяться. Эжен хохотал громко, в три приема.
— Ха-ха-ха.
Роза — потише. Она никогда не смеялась по-настоящему, Роза, но по ее лицу как бы скользила волна веселой снисходительности. Даже в кино на фильмах с Чарли Чаплином. Эжен там корчился. Слышался только его смех. «Ха-ха-ха!» Люди оборачивались. А Роза лишь улыбалась загадочной улыбкой, никогда до конца не проявляя себя.
— У Мазюра! Опять! Поросенок, конечно, это из-за четырех курочек, которых ты там увидел. Смотри, как бы не растерзали они тебя на кусочки.
Шутки, но дружеские. Без ревности. Розе и Эжену я был не нужен. Им никто не был нужен. Может быть, даже и сами они были не нужны друг другу.
И я уходил. Шел к Мазюрам. Там Ортанс или Шарлотта убирали стол после ужина.
— Здравствуйте, господин Мажи!
А дядюшка из Монтобана тем временем порядком надоел мне. Осточертел. Из-за того, как он играл. Как спорил. Например, когда подсчитывали выигрыш и проигрыш:
— Двенадцать су? Я вам должен двенадцать су? Это невозможно. Это ошибка.
Подозрительный взгляд:
— Я все время выигрывал.
— Но фасолины-то, дядя, тут.
Дело в том, что счет велся с помощью фасолин.
— Фасолины, фасолины. Двенадцать су — это двенадцать су. А мой маленький шлем?
— Но вы же его проиграли, дядя.
— Я проиграл? Я?
Приходилось объяснять ему:
— Бы помните, у вас был король червей, а у меня — козырь, и поэтому взятка оказалась моей.
Он опять принимался считать свои овощи.
— Меня больше не удивляет, Мажи, что вы приходите сюда каждый вечер. У вас здесь получается ежедневный доход.
— Позавчера я проиграл четыре франка.
— Это упрек?
— Вы не должны так раздражать его, господин Мажи, — говорила тетя. — Вот вчера, например, он не смог заснуть, так близко он принимает эти вещи к сердцу.
И ведь не стыдно им.
Эта тетя из Монтобана тоже ничего себе экземплярчик, два метра в обхвате, никак не меньше. Если они все такие у себя в Монтобане, то тесновато им, должно быть, живется. Иногда, когда дядя слишком затягивал игру, я мысленно развлекался тем, что представлял себе, какой у нее, у тети, зад. И каждый раз это повергало меня в ужас. А руки! Красные, раздутые. Как-то раз Ортанс, еще когда была маленькой, спросила:
— Скажи, тетя, а твои руки не лопнут?
И над всем этим маленькие глазки с кровожадным взглядом за крохотными очками без оправы.
— Итак, я должен вам двенадцать су, — говорил он, вздыхая. Скрепя сердце.
По его виду можно было понять, что он ждет, чтобы я сказал ему: да ладно, давайте оставим это, двенадцать су, подумаешь какие деньги. (Как в той новелле Альфонса Доде, которой я всегда восхищался. Я повторяю, ВОСХИЩАЛСЯ в самом высоком смысле этого слова. Это история одного парижского щеголя, который, оказавшись проездом в какой-то дыре, выигрывает все деньги у одного местного молодого человека, а тот внезапно бросается к его ногам: «Эти деньги, я их украл». Тогда щеголь восклицает: «Да не волнуйтесь вы, мы же играли не всерьез».) Только я дяде не стал говорить ничего подобного. Я ждал двенадцать су. Из чистого удовольствия. Просто чтобы досадить ему. Хотя бы потому, что на следующий день, когда я проигрывал, он тут же требовал, чтобы я расплатился, этот коршун.
