– Ты будешь Анжела, – сказал он комсомолке, – а ты – Сюзанна.
– Почему это? Нас как раз наоборот зовут.
– Нет уж, давайте так оставим, а то я буду путаться и сбиваться. А наоборот вы будете в следующий раз, ОК?
– Ну ладно...
– Значит, давай ты, Анжела, мне расскажи, как ты соблюдаешь пост.
– Я? Никак. Курю, пью и люблю мужчин. Я просто тихо верю в Бога. А формальности мне неинтересны.
– О как. Ты, значит, думаешь, что ты круче нас.
– Ну почему же... Я ничего такого не говорила. Куда ж мне круче быть – я простая танцовщица.
– А, так ты танцовщица. Что ж ты раньше не сказала!
– Ну привет, мы тут все танцовщицы.
– Ладно, танцовщицы, давайте мы с вами выпьем. Поехали! Но предупреждаю: от водки хороший прыжок пропадает. Это Майя Плисецкая говорила Годунову, который сбежал на Запад. Он тоже был танцовщик. Типа, как вы.
Девки махнули так легко и непринужденно, что просто засмотришься: видно, рука у них набита.
Закусили фисташками, и Доктор взялся за Сюзанну:
– Ну, теперь ты колись.
– Чего?
– Насчет поста.
– А, пост я да, соблюдаю.
– Соблюдаешь? Ты сюда пришла на ночь глядя его соблюдать?
– Ну, пришла, чего ж теперь... Это ж не значит... А я в пост вот что: я ем мясо через день и избегаю анального секса.
– А избегаешь тоже через день?
– Нет, что ты! Весь пост, конечно...
– Гм, свежо. Оригинальная у тебя епитимья. Это кто ж ее наложил? Кто сформулировал?
– Сама...
– Молодец, есть в тебе работа мысли и тяга к самосовершенствованию...
Надо же, даже в вертепе, в увеселительном заведении, люди вот думают о возвышенном, смотри, духовность какая... А что тут смешного? Что ж они, не люди? Если девушка трудится в бардаке, так что ж ей, непременно надо еще и кровь христианских младенцев пить? Может, она, невзирая на профессию, еще и родину любит, и бабушек через дорогу переводит...
– А давайте мы вам спляшем приватный танец.
– Ну да, вы ж танцовщицы. Это, типа, что ли, разденетесь и будете тут трясти сиськами вокруг меня под музыку?
– Ну, мы вообще разденемся и вообще всем будем трясти. Это так интересно!
– Ладно гнать-то, чего тут интересного... И сколько ж вы денег от меня затребуете за такое представление?
– Двести долларов, – быстро сказали они, мгновенно переглянувшись.
– Двести! За торопливую демонстрацию гениталий! Вы просто с ума сошли. Лучше выпейте водки и выкиньте эту дурь из головы.
– Ну почему же торопливую? Мы можем медленный танец заказать...
– Выпейте, выпейте. Не морочьте мне голову.
Между тем посетителей в заведении прибавилось, тут и там на полукруглых диванчиках сидели притихшие джентльмены с парой девиц каждый, и улыбались, и диктовали что-то официанткам, и жевали суши, слепленные из кубанского риса и мороженой скумбрии. Непристроенные, не приглашенные никем девицы прогуливались по залу – такое бывает на провинциальных танцплощадках, – и крутили головами, отчего их дорогие прически медленно и верно растрепывались. В темноте с разных сторон коротко вспыхивали прожектора, и в их свете мелькали ляжки и ягодицы, которыми танцовщицы – таки танцовщицы! – под старинную музыку терлись о торчащий на сцене шест, напоминающий о вертикали власти. Все вокруг было солидно, дорого, чисто – а разврат из обстановки не пер; да как раз потому, может, и не пер. Люди, которые школу кончали при советской власти, привыкли к какому-то другому разврату, более домашнему, простодушному, незатейливому и стыдному. А тут слишком уж все было официально и строго; ладно, все понятно было с пьяненькими делегатками слета общественниц, с ними ясно, что и как. А с трезвыми и хорошо оплачиваемыми работницами сцены как? Это было не очень ясно, это привносило в ситуацию определенную неловкость. Хотелось, чтоб от нее избавиться, выпить, и люди выпивали. Да, может, именно это и требовалось доказать? Подними цену на выпивку, смути клиентов девками – чем не концепция...
...Впервые в это заведение Доктор попал на День Победы. Зайдя за антиполицаем и антипохмелином в магазинчик в старом доме на Пресне, он увидел на двери объявление: типа, ветераны ВОВ приглашаются в ночной клуб в 12.00 для поздравления, явка строго обязательна. А как раз был первый час, клуб в том же доме, через две двери... Настроение у Доктора было соответственное, лирическое; он был с серьезного жесткого похмелья, когда так трудно уговорить себя жить, да еще в такую беспощадную жару... Он еще подумал, 9 же Мая кругом, с наглядной агитацией, – как же тяжело в таком вот состоянии бегать, к примеру, с ружьем под угрозой расстрела, когда и так тошно, взять еще да убить кого-то, выпустить из чужого человека, которого впервые видишь, сизые вонючие кишки и чтоб еще лилась теплая тяжелая пахучая кровь... Доктор почувствовал мгновенное искреннее отвращение к своему живому и в целом безотказному организму, который только изредка сбоил и троил, и, как часто бывает в такие трудные минуты, глубоко поверил в то, что вот он уже бросил пить водку, и вчера – это просто был чисто последний раз... Ну, если б какая-то нужда или сила закинула его на войну, он там бы точно не пил; хотя, если вдуматься, там вышло бы скорее наоборот. Если б наливали. Да, так 9 Мая. Доктор еще вспомнил своих дедов, которые все воевали. Один, родной, считалось, был убит под Сталинградом, но Доктору, когда он про это вспоминал, без всяких на то оснований казалось, что дело было запутаннее, из глубин истории доносился еле ощутимый, но верный и страшный запах ареста, рисовалась полутемная какая-то камера, накатывал чужой давнишний стыд, пугала глупость смерти от своей русской пули. После войны в доме покойного, у его вдовы, поселился вернувшийся из Европы рядовой, он был помощником машиниста на маневровом паровозе, любил напиваться самогонкой, водил маленького Доктора в пивную, где давал хлебнуть из кружки пивной пены и набивал маленькие детские кармашки присоленными сушками, и класса этак до седьмого считался настоящим родным дедом. Другой дед, главный и самый близкий, и знакомый, и понятный, каждое утро 9 Мая цеплял на парадный коричневый пиджак оба ордена и все семь медалей и шел к городскому театру, опираясь на коричневую же тяжелую палку, припадая на кривую, битую осколком ногу. Про близкого деда было известно много подробностей, и иногда Доктор выпрашивал у него минут на пять трофейный еще ножик и пару живописных подробностей фронтовой жизни; что-нибудь наподобие того случая, когда перед строем в каком-то жидком леске расстреляли самострела-татарина, жуткая то была история, угораздило ж человека родиться пацифистом в такое неподходящее время...
Все деды – и родные, и третий, тоже любимый, – давно уж были в иных мирах, и теперь не очень было важно, у кого раньше кончился жизненный путь, у кого позже, ведь и Сталинградская битва, и перестройка ушли в прошлое, потонули в глубине времен и были одинаково недосягаемы... Когда схоронили последнего деда, Доктор заметил, что та война стала древней, ненастоящей, нереальной, книжной – а ведь совсем недавно казалась такой ясной, подробной, своей. «А тут вот кто-то задумал поздравить ветеранов; неплохая идея, даже прослезиться можно», – подумал Доктор и пошел в клуб. Не столько чтоб чествовать старых солдат, сколько передохнуть в холодке и, что немаловажно, выпить кружку или две пива. Какое-то сильное и яркое чувство поднялось у него в груди, он все понял и сказал себе тогда: «Пора!»
Он сперва опохмелился, а уж после осмотрелся и заметил за столиками у сцены стариков. Те сидели недвижно и смотрели на девицу, поплясывающую вокруг длинной никелированной железяки. Господи, когда ж они в последний раз видели молодую голую девку? Пожалуй, еще до начала космической эры... А нам какие ж еще испытания готовит жизнь! Какие ж еще будут жуткие муки – да вот хоть как эта, когда по прошествии 40 лет снова видишь девку – кровь с молоком, посмотришь – и больше в этой жизни не увидишь! Будешь, старый и противный, помирать в одиночестве, и твоя старуха, если доживет, будет тебе подносить аптечную железяку под дерьмо – и это максимум женского внимания, на которое можно будет рассчитывать...
Меж тем в углу колыхнулась портьера, и из-за нее выхромал дедуля в темной фетровой шляпе. Он подошел к столику, к своим, и сказал – как раз музыка заглохла, и Доктор расслышал:
– Я такое только в кино раньше видел. Расстегивает тебе – и давай... – Дедушка не знал, как бы это лучше объяснить, и показал жестами.
– Да ну!
– Я тебе говорю.
– Гм... Я думал, мне б хоть за сиську ухватиться, а тут вон что! Нет ли валидола у кого с собой?
– На тебе валидола и иди давай скорей.
– А почему это я?
– Дурень, да потому что сейчас я был, а ты за мной следом, по алфавиту!
– Да ну... Не могу я. Я ж все-таки в партии состоял...
– Ладно, тогда я! – встал совершенно лысый дед и пошел через зал к ширме.
– А я... А я... – снова встрял партийный, – я вот что, я домой пойду. Вот и все. А вы! Вы! Вы – как хотите.
