Попради хотел было потянуть за ручку звонка, но в этот момент из калитки вышла какая-то девушка в красной блузке, прижимая к глазу клочок ваты. Поэтому он прямиком прошел в комнату к профессору, который как раз мыл руки.
— Ах, это вы! — воскликнул тот отнюдь не дружелюбным тоном.
— Я, господин профессор.
— Неужели все еще болит?
Врать Попради был не мастак.
— Вроде бы и побаливает. И вообще у меня какое-то странное ощущение, господин профессор…
Врач нацепил зеркало, заглянул в глаз.
— Вы что, меня за дурака принимаете?
— Помилуйте, господин профессор! Я зашел, чтобы расплатиться с вами за лечение, а поскольку вы сами спросили, я и обмолвился, что ощущаю иногда какой-то странный зуд…
Слова застряли у него в горле.
Профессор швырнул зеркало на столик, выпрямился и глянул на него, как разгневанный великан.
— Что-о? — взревел он. — Расплатиться? Вот ведь взялся со мной шутки шутить! Глаз у него, видите ли, побаливает, а у самого всю болезнь давным-давно как рукой сняло… Чего вы ко мне привязались?
— Да вовсе я к вам не привязался, господин профессор! — оправдывался Попради, сжимая уголок голубого конверта, в котором было приготовлено вознаграждение для профессора. Однако разъяренный взгляд старика пресек его дальнейшие попытки. Попради растерянно попятился и, чтобы, не привлекая внимания, вытащить руку из кармана, достал сигареты и закурил. Однако этим он не спас, а лишь ухудшил положение.
— Еще и дымить вздумали?! — взревел старик уже с веранды, потому что Попради с перепугу успел отступить в палисадник. Но профессор, не переставая теснить противника, продолжал выкрикивать: — Пристал как банный лист с этой взяткой своей, симулянт несчастный, да еще вдобавок кабинет продымил!
Попради очутился на улице, но профессор, перегнувшись через забор, горланил так, что в домах одно за другим распахивались окна. Беглеца сопровождали любопытные взгляды соседей и грохочущий профессорский глас:
— Подумать только: ввалился в глазной кабинет с вонючими сигаретами! И чего, спрашивается, шляться по врачам, если здоров как бык?
Попради остановился лишь в конце улицы. Обернулся и, высоко приподняв шляпу, поклонился рассерженному профессору. А на следующий день, когда у него справлялись о самочувствии, он с легким сердцем отвечал:
— Все прошло.
Рассказы-минутки
Egyperces novellák
Эти рассказы, несмотря на их краткость, — законченные художественные произведения.
Их преимущество в том, что они не требуют от вас большой затраты времени, не требуют длительного внимания на недели или месяцы.
Пока варится яйцо всмятку, пока набирается нужный номер телефона (который занят), можно прочесть рассказ-минутку.
Плохое самочувствие, расшатанные нервы — тоже не помеха. Рассказы эти можно читать сидя и стоя, в дождь и ветер, в битком набитом автобусе. А большинство из них вы не без удовольствия прочтете даже на ходу.
Рекомендуется обращать внимание на заголовки. Автор стремился быть кратким, стало быть, не мог дать рассказам ничего не значащих названий. Прежде чем сесть в трамвай, мы всегда смотрим, какой номер. Для этих рассказов название — столь же важная деталь.
Это, конечно, не означает, что достаточно прочесть один заголовок. Сначала заголовок, потом текст — таков единственно правильный способ употребления.
Внимание!
Если вы чего-либо не поняли, перечитайте неясный рассказ. Если вы опять не поняли, значит, корень зла в самом рассказе.
Нет глупых людей, есть неудачные рассказы!
Когда торжества по случаю Дня книги кончились и участники разошлись по домам, ко мне подошел работник городской библиотеки.
— Вас дожидается та самая Тёрёк. Хотите с ней встретиться?
— С удовольствием, — сказал я.
— Кажется, я предупреждал, — спросил он меня, — что она тяжелая сердечница?
— Да, — сказал я.
— Ну, тогда я ее позову, — сказал библиотекарь.
Он пригласил ее войти и затем оставил нас одних. Тёрёк — женщина лет сорока, передвигавшаяся с палочкой и очень медленно, — ухватившись за подлокотники, опустилась в кресло. Размытые черты ее бледного и одутловатого, несколько отечного лица свидетельствовали о большой доброте и не меньшей чувствительности.
— С каких пор вы занимаетесь писательской деятельностью? — спросил я.
— Вот уже десять лет, — ответила женщина.
Мне бросилось в глаза, что у нее нет при себе рукописей. А ведь такие читательские встречи в провинции чаще всего кончаются тем, что один-два человека из публики, дождавшись, пока зал опустеет, вручают свои стихи или рассказы. По большей части эта дилетантская писанина не многого стоит, но иной раз таким образом выбираются на свет божий и первые проблески скрытых талантов. Однако эта женщина явилась с пустыми руками.
— Есть у вас какое-нибудь законченное произведение? — поинтересовался я.
Женщина огляделась по сторонам, словно желая убедиться, что никто не подслушивает.
— У меня есть три драмы, два романа и примерно восемьсот рассказов.
— Так много? — поразился я.
— Разве это много? — изумилась она.
Женщина с самого начала держалась несмело; если же какой-то из моих вопросов повергал ее в смущение, она внезапно роняла руки на колени и уголки ее мягких, бескровных губ начинали подрагивать. Вот и сейчас наступила такая реакция; желая сгладить неловкость ситуации, я перевел разговор на другое:
— Я слышал, ваше здоровье оставляет желать лучшего.
— Да, я — тяжело больной человек, — сказала она с бесстрастным равнодушием, словно речь шла о каком-то ее дальнем знакомом. Точно так же холодно, всего лишь в нескольких фразах, она рассказала о своей жизненной трагедии.
Когда немецкие части оставили город, она выпустила двоих своих сынишек поиграть. Через несколько минут после этого немцы обстреляли улицу, и обоих детей убило осколками. Мать бросилась к ним, упала на бездыханные тела и даже не почувствовала, что и сама ранена осколком в поясницу… И этот крошечный кусочек железа, словно сама смерть отложила личинки в ее теле, обрек женщину на медленное угасание. Четыре раза ее оперировали. Удалили ей одну почку. Из десяти истекших лет полтора года она провела в больнице и в общей сложности пролежала в постели четыре года. К тому же прошлой весной у нее обнаружили сердечную астму… Муж этой женщины, агент по снабжению на сахарном заводе, часто бывает в отъезде, а она целыми днями сидит одна и пытается заглушить в себе чудовищные обвинительные вопросы: «Зачем ты открыла дверь? Зачем выпустила детей на улицу?» А если человек без конца терзает себя такими мыслями, разве может у него выдержать сердце? — под конец спросила она.
На это я не мог ей ответить. Есть раны, которые не залечиваются.
— Если я не ошибаюсь, то с тех пор вы и принялись писать? — спросил я, начиная понимать, в чем тут дело.
— Да, как раз десять лет назад, — сказала женщина.
— И публиковались ваши произведения?
— Еще нет, — ответила она.
— А кому вы обычно их показываете?
— Никому, — сказала она.
— И вы даже никому не читали своих работ?
— Нет, ни разу не читала, — ответила она.
— Но почему же? — удивился я.
— Я даже и не помышляла об этом, — сказала она, и уголки рта у нее дрогнули.
— Этому я не верю, — тихо заметил я в ответ.
Уголки губ у нее подрагивали, но она молчала. И лишь чуть погодя призналась, что не показывала никому свои произведения из боязни получить резкую оценку. К примеру, местный библиотекарь — тот, что свел нас, — сочинил одноактную пьесу, послал ее в один из будапештских театров, и восемь месяцев ему ни ответа, ни привета… Или еще один пример: учится в здешней гимназии юноша, который пишет стихи. Сама она этих стихов не читала, но ученик очень прилежный, начитанный и скромный, наверняка и стихотворения у него хорошие. И все же некий столичный поэт отозвался о них так: «Вы легко можете бросить это занятие. Все, что вы пишете, это не стихи, а напрасная трата бумаги».
Немало времени прошло, прежде чем мне удалось поколебать ее недоверчивость. Мы порешили на том, что следующим утром, за десять минут до отхода поезда, встретимся на вокзале и она передаст мне несколько рассказов и часть третьего романа, над которым сейчас работает. Я же по возвращении домой прочту их и сообщу свое мнение в письменном виде. Мы расстались друзьями.
Кровать в гостинице была короткой, жесткой, с выпирающими пружинами. Я долго не мог уснуть. Из головы у меня не выходили восемьсот рассказов, пьесы и романы несчастной женщины. Почему же, собственно говоря, берется за перо человек? — в который уже раз задал я себе вопрос.
