— Дядюшка, — спросил я напоследок, — есть ли лекарство от недуга, который ты мне открыл?
— Делай сыновей, — ответил Океан. — Обзаведись подругой, одной или несколькими, и делай сыновей. Хватит дочерей; теперь нужны сыновья. Чувствовать, как в тебе поднимаются молодые силы, видеть, как растут юные боги, остерегаться, чтобы они тебя не вытеснили, стараться, чтобы они тобой восхищались, постоянно следить, чтобы любили, — это, кстати, самая изощренная форма борьбы за сохранение власти, — вот единственный для тебя способ разбить чары черного одиночества. И желание удовольствий к тебе вернется.
На этих словах Океан погрузился в воды, а я вернулся на свой престол, облачное подножие которого начало розоветь.
Смертные, вы изображаете меня то задумчивым богом, то веселым, и вы не ошибаетесь. Но никто никогда не говорил вам, что я — счастливый бог.
После меланхолии. Ночь с Афродитой. Упоение собой и одиночество
Меланхолия для души то же самое, что зима для полей. Она иссушает, поглощает, убивает, но лишь для того, чтобы дать подняться новым росткам. Она — вспашка и зарождение.
Когда я достаточно поразмыслил над словами Океана и смог оторвать свой взгляд от созерцания самого себя, то увидел двух высоких богинь, сидящих неподалеку от моего престола, одна на краю небес, другая на вершине Земли. Первой была моя тетка Афродита, она небрежно поигрывала своим поясом из света, обвивавшим талию. Второй — моя сестра Гера, она ласкала павлина. Обе делали вид, будто поглощены собственными мыслями, но при этом исподтишка наблюдали за мной, а заодно и друг за другом.
Поймав на себе мой взгляд, Афродита улыбнулась и встала, чтобы удалиться. Одежды, сотканные из прозрачного голубого облака, ничуть не скрывали ее совершенных форм. Ее окаймленный солнцем световой пояс подчеркивал изгиб бедра, и было невозможно не испытать желания, видя, как бахрома этого пояса колышется на животе богини. Афродита и в самом деле была последним ночным светилом на утреннем небе. Казалось, она говорила своей улыбкой: «Самые прекрасные твои грезы, ласкающие ум в ночные часы, могут осуществиться в моих объятиях на заре. Достаточно осмелиться».
Я уже готов был последовать за ней, когда поверх раскрытого павлиньего хвоста заметил прекрасное чело и темный, внимательный, волнующий взор моей сестры Геры. Я отложил свой визит к Афродите, но весь этот день вкладывал гораздо больше пыла в труды; я и от мира требовал оживления и деятельности, так что божества шептались: «Похоже, к Зевсу вернулась радость жизни».
Покой и вечерняя прохлада уже начинали спускаться на землю, но свет еще был ясным, когда Афродита вновь появилась на другом конце неба. Теперь на ней были розовые одежды, еще более прозрачные, чем утренние, а пояс был расшит искрящимися блестками. Я не утверждаю, что Афродита неизменно одевается со вкусом, а хочу всего лишь сказать, что разнообразие, дерзость, роскошь ее туалетов никогда не дают ей остаться незамеченной. Но самая большая роскошь, да и самая большая дерзость тоже, — это когда она предстает без всего, что она почти и сделала на своем вечернем ложе. Обратив нагие груди к небу, она улыбалась мне. Еще ни одна звезда не окружала ее. Мы опять общались друг с другом взглядами.
«Не я ли, — говорила она мне глазами, — та надежда, за которой ты гонялся каждый день? Не я ли награда, обещанная твоим исполненным трудам?»
«Тогда приди ко мне, — отвечал я движением век, — и озари мою ночь».
«Нет, только не при этой надоедливой Гере, которая упрямо не отходит от твоего престола и подглядывает за нами из-за своего павлиньего веера. Лучше сам приходи на мое ложе. Мы укроемся завесой тени, и я дарую тебе упоение и отдых...»
Отдых? Ну да, как же! Прекрасное обещание! За всю мою любовную жизнь я не знал более изнурительной ночи. И поверьте, отнюдь не сладострастием утомила меня Афродита. Она говорила о себе без остановки до самой зари. Солнце уже взошло, а она все говорила.
А чего вы хотите? Она проспала весь день, чтобы быть красивой, свежей, во всеоружии своих прелестей, чтобы обольстить меня, развлечь, завоевать — по ее утверждению. И собиралась проспать весь следующий день. Можно было подумать, что отдых у нее — предмет забот и усилий и что она себя к нему принуждает, как другие к работе. То же самое и с ее прикрасами. Сколько нужно забот и тяжкого труда, чтобы довести свою наружность до совершенства! И ради кого эта великая усталость? Да ради меня, конечно, — чтобы достойно ублажить мой взор.
В тот вечер она была шатенкой. Но на следующий день могла бы стать рыжеволосой или белокурой. Она умеет менять цвет волос. Окунет волосы в море, натрет соком известных ей растений, разложит их на облаке и будет часами неподвижно терпеть жар солнца. «Разве ты сам не желал вновь видеть меня белокурой?» Я ничего такого не говорил, но дело уже было решено. На следующий день она совершит этот великий подвиг — станет Афродитой белокурой. Ах! Найдет ли когда-нибудь царь богов более покорную рабыню?
В какой-то миг она, казалось, заинтересовалась моими делами.
— Что ты свершил сегодня такого, — спросила она, — чтобы я могла гордиться тобой?
Это прозвучало так, будто я уже принадлежал ей. Впрочем, моих ответов она не слушала. Она и без того прекрасно знала, в чем я нуждаюсь, чтобы быть счастливым. Ведь любовь не ошибается, а она и есть сама любовь! Мне нужно иметь подле себя богиню, чье великолепие укрепит мою власть над подданными. Молния, которой я владею, внушает им страх, а улыбка Афродиты обеспечит мне их обожание. Разве мы не созданы друг для друга — я, сильнейший из богов, и она, прекраснейшая из богинь? Она решила принадлежать только мне.
Мне показалось, что пора удовлетворить столь прелестное желание. Прижавшись к ее боку, я весьма красноречиво доказывал, что ей уже незачем стараться, доводя меня до нужной точки. Глядя на ее опущенные ресницы и восторженную улыбку, освещенную луной, я заключил, что Афродита готова отдаться, и уже начал распускать ее пояс, как вдруг она заговорила о своем отце.
Я уже упоминал, из какой пены родилась Афродита и при каких обстоятельствах. Это отчасти объясняет крайнюю важность, с которой она относилась к собственной персоне; сознавая, что произошла из чресел самого Неба, она всегда смотрела на мир так, словно он создан лишь для того, чтобы вертеться вокруг нее. Но вполне ли подходил момент, чтобы вспоминать об этих вещах? Ладно бы еще ради того, чтобы мы растрогались, воскресив в памяти наше трагическое рождение, наши сиротские судьбы, и почувствовали друг к другу еще большую близость, — так ведь нет. Речь шла о наследстве.
Тефида располагает бесконечными сокровищами своего супруга Океана, и ее глубоководный дворец ломится от исконных богатств; Амфитрита делит с Посейдоном морское царство; у Памяти есть воспоминания и долина с двумя источниками; у Деметры — природа, цветы и обильные урожаи. Всем богиням что-то досталось, и только она, Афродита, по ее словам, ничего не получила в долю.
— Разве обладать высшей красотой и непреходящей возможностью внушать желание значит быть обездоленной? — воскликнул я. — Да все бессмертные и смертные завидуют такой участи и ревнуют!
— Зависть — угроза, а не богатство, — возразила Афродита. — Красоте постоянно требуется дань, которая доказывает ее превосходство.
Она знала, что разрушенное ныне жилище ее отца Урана было построено из разноцветных прозрачных каменьев, дивно сверкавших на свету. Она слышала также, что такие каменья, произведения одноглазых и сторуких, еще таятся в недрах гор. Правда ли, что от изумрудов, сапфиров, рубинов исходят первоначальные силы и каждый драгоценный камень содержит благотворную энергию? Ах! Как же Урану удалось закрепить в этих каменьях все оттенки цветов, составляющих свет, от аметиста до хризолита, от лазурита до топаза, а в алмазе кристаллизовать сам свет? Разве каждое небесное тело не представлено на земле одним из этих камней?
— Они ведь малая толика творений Отца, — сказала Афродита голосом столь волнующим, что вызвала бы у вас слезу.
В общем, она просила себе не что иное, как эти разноцветные камешки, на память. Они, дескать, послужат ей защитой от угроз зависти. Это ведь такая скромная просьба, и неужели я буду настолько черств, что не соглашусь с ней? Афродита намеревалась расшить каменьями тот самый пояс, застежку которого, раздражавшую мои пальцы, я уже начинал находить слишком замысловатой.
Простите мне, смертные, данное мною обещание. Оно вам дорого обошлось.
Но я был пылок (тогда), я был наивен (как вы до сих пор) и думал, что Афродита, ублаженная таким образом, не будет желать уже ничего, кроме любви. Она сама на мгновение внушила мне эту иллюзию, поскольку распустила свой пояс с великолепной непринужденностью и явным удовольствием.
