Моя неуверенная улыбка, плывущая против течения мрака, зацепилась за неожиданный порыв света, соскользнула с высот отрешённости, бросилась вниз…
Ну надо же! Кто-то молится обо мне, кто-то маячит со свечою вдоль непроглядной реальности, чтобы я не разбился о ледяную планету, попавшую в долгую Зиму холода и нелюбви.
А вдруг это ты? Вдруг в «Книге мёртвых» тебе попалась моя сегодняшняя участь — закладка, прямоугольный плотный листик картона, неотправленная открытка для Санта-Клауса?
…Это из детства. Из предпоследней твоей веры в чудеса. Из книжки знаменитого гомосексуалиста. Из его целомудренного воображения, где всё, как положено: добро и зло, Бог и дьявол, мальчик и девочка, а в конце то же, что и в начале — любовь, любовь, любовь… И только в собственной жизни несчастного сказочника всё перепуталось, приняло искажённые формы, будто кто-то привёл его в Комнату Смеха, где на стенах блестели начищенные до отвращения зеркала… И он ходил от одного к другому, пытаясь заглянуть в собственную душу, но не мог разглядеть ничего, кроме своей сумасбродной судьбы…
Ганс Христиан родился в начале девятнадцатого века. А в самом его конце старая толстая нянька — фрау Изольда — читала тебе его грустные сказки, одна из которых запомнилась почти дословно… И не потому, что главную героиню звали, как и тебя, Герда. Нет: имя было тут ни при чём!
Просто в тот вечер, в самый Сочельник, ты случайно взглянула в настольное зеркальце и не узнала себя. Тебе показалось, что в нём обитает слишком разумная девочка, чересчур хладнокровная, бледная и равнодушно чужая… Ты испугалась, сбросила стеклянную безделушку на пол. А потом горько плакала сразу про всё. И фрау Изольда, не зная, как успокоить твое отчаяние, принялась читать нараспев первую попавшуюся сказку. Но сказка казалась по-взрослому несправедливой, тревожной. А за окном шёл снег… Такой крупный и медленный… И от его навязчивого присутствия ещё больше хотелось плакать. Плакать и спать. Спать и не возвращаться…
Но всё-таки утром ты загадала несколько новых желаний и, выбрав самую роскошную рождественскую открытку, написала о них Санта-Клаусу. Ты просила новые санки, шапочку с разноцветной бахромой, куклу Луизу из магазина для очень богатых; микстуру от маминого кашля, сладкую, в клубничных ворсинках; бальное платьице, новое зеркальце с правильным отражением и… МАЛЬЧИКА ДЛЯ ЛЮБВИ…
Сколько лет прошло с твоего предпоследнего детства? До обидного много! Ты уже дважды успела родиться и один раз осмелилась умереть. Сейчас ты живёшь в конце двадцатого века. У тебя нет заботливой няньки, а сказки Андерсена вышли из моды. Нынешние дети смотрят компьютерные мультфильмы и не верят в рождественских старичков, бесплатно раздающих исполненные желания — мечты, завёрнутые в хрустящую яркую бумагу, перевязанную атласными ленточками…
Сколько лет прошло! Ты успела разучиться ждать, научилась курить и перекрасила волосы. На чёрных слишком видна седина… А вот в рыжих она меркнет! Под рыжей чёлкой не видно морщин. Рыжий со светло-карими глазами, с янтарными бусами и ярко-оранжевой помадой на губах — слишком броско для одинокой женщины. Но тебе об этом никто не скажет. Пока.
А знаешь, я ошибся: свечи не было, ты не зажигала её и не молилась обо мне… Ты обо мне курила! Я ещё не знаю, как это — о ком-то курить. Но именно он, огонёк твоей сигареты, разбросал по обледенелому оконному стеклу дымные колечки. Они сложились в короткое слово. Странно нездешнее, будто из прошлого века. Рисунок слова напоминал тебе имя. Имя это не имело плоти. Или нет, не так! Оно само и было плотью, силуэтом без срока давности, эскизом на стеклянном холсте…
Всё время, пока я шёл, увязая по пояс в подмосковном предновогоднем снегу, было темно. Свет исходил лишь от плавной бесконечности снега. Но этот свет не позволял увидеть ничего, кроме себя. И только под утро я заметил слабый трепещущий луч, освещавший бледный квадратик окна, далёкого, но вполне реального. Я пошёл на этот спасительный ориентир, на вкус сигареты с ментолом. Я пришёл, подошёл и прочёл своё запоздалое имя… И теперь вот стою под ним, как лежат мертвецы под своими инициалами, выбитыми на личных надгробиях, и не знаю, что дальше: не решусь постучаться в морозные буквы, не могу просто взять и уйти…
Маленькая Герда загадала однажды «мальчика для любви». Но с тех пор минуло предостаточно лет: я стал стар, некрасив и не помню, как лучше возвращаться из детства домой…
На центральной площади ада жгут книги. Один раз в году черти устраивают показательную казнь для тех, кто ещё не издан. Для тех, чьи рукописи ещё хранятся в письменных столах, ожидая выхода в свет. Некоторые из этих авторов уже и не помнят, о чём довелось написать, поэтому им не понять, почему их былые труды так тщательно уничтожаются.
Ты стоишь в толпе любопытствующих грешников и смотришь, как горят твои книги. Где-то наверху, в мире живых, усердствуют колокола. Там празднуют Пасху. В прошлой своей жизни ты говорила, что церковные колокола — совершеннейшие инструменты, способные извлекать из собственной тяжести самую невесомую музыку. Жаль, что здесь тебе не удавалось наслаждаться её волнообразной чистотой. Ты лишь слышала какие-то дальние перезвоны, но их перекрывали беспорядочные удары сердца. Оно торопилось справить помин: по бессонным ночам, по выдуманным событиям минувшей судьбы, по всем сумасшедшим идеям, принимавшим порой слишком мрачные формы…
Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что творится в сердце поэта? Каково ему, маленькому мешочку, напоминающему шёлковый сапожок для рождественских подарков, вмещать в себя рифмованные страхи: игрушечных монстриков, пластилиновых уродцев, заводных красавиц, жужжащих о несчастной любви, железных солдатиков, убивающих друг друга, деревянных монархов, приученных скорее казнить, чем миловать? Всякий раз, когда ты торжествовала, закончив очередной сонет, сердце захлебывалось в крови, сочащейся из ран Распятого на твоём нательном крестике. Ты привыкла носить его на себе. А надо было — в себе.
…Бумага горит быстро. «Как хорошо, что бумага так быстро горит!» — думаешь ты, глядя на языки пламени, лакающие типографскую краску для поисков Истины. Сейчас уже ясно: то, что все пытаются найти, озираясь по сторонам предельности, находится не снаружи человеческого космоса, а внутри. Сейчас-то ты догадалась! А прежде? Прежде, охваченная лихорадкой трагического воображения, ты не слушала никого, кроме упаднического второго «Я». И только изредка персонажам, рождённым с твоего на то ведома, удавалось докричаться до хозяйского разумения. Помнится, в одной из твоих историй умирающий звездочёт говорил своим сыновьям: «Всю жизнь я смотрел в телескопы, чтобы увидеть лишь маленькие фрагменты мозаики, которую назвали Вселенной. Я ликовал, обнаруживая на небе новую планету, или метеоритный дождь, или затмение. Но всё это — мелкие отражения, миражи. И только сейчас, когда закрываю глаза, я открываю настоящую Вселенную. Всю. Целиком. Я открываю её в себе… Одним-единственным словом…»
Что ты киваешь? Хочешь сказать, будто всё поняла? И при этом тебе не жаль догорающих книг? Ни одной? И даже самой последней? Нет! Ты всё-таки не поняла! Здесь — ад. Он построен тобой, твоим мрачным талантом. И мелкие бесы вчерашних страстей придают огню твою душу. Однажды ты раскрасила её пасхальным яйцом, а теперь стоишь и смотришь, как его пожирает пламя. Сначала белок: детские игры, томик стихов, дневники, переписка… Желток — чуть позже. Люди часто откладывают самое вкусное на потом. Дьявол тоже так делает. Вот и сейчас он приказал оставить самую лучшую повесть для финального фейерверка…
На центральной площади ада жгут книги. Те, что ещё не прочитаны. Ни одному из постоянных обитателей здешних мучений не понять, почему эти будущие тома так дословно скрываются. И от кого? Разве на Земле умеют читать неотпетые души? Разве кто-то способен отправить в печать прозрения уже мёртвых, но ещё не рождённых поэтов?
Ты стоишь в толпе любопытствующих грешников и смотришь, как расправляются с возможным твоим покаянием — желанием вернуть себе веру рождением вверх… Твои мысли о внутреннем бунте, твои упрямые попытки вспомнить хоть одну прижизненную молитву, всегда вызывали недовольство властей. Тебя пытались смирить, урезонить, запугать, убить… Это там, наверху, считают, что мёртвые неуязвимы. Они не знают, что не каждый выход из смерти возводит в жизнь. А если уж жизнь задумана вечной, то у всех, неслучайно прервавших её протяженность, может быть вечной и смерть…
Бумага горит быстро. Ещё немного — и от твоей последней книги не останется даже клочка чистоты. Ещё немного — и всё будет кончено. В этот раз насовсем. Ещё мгновение и…
Какая сила толкнула тебя в это пламя? Какая возможная боль заглушила твой полыхающий крик? Никто ничего не успел предпринять: так неожиданно ты очутилась в красных застенках костра… Тебе захотелось хоть что-то спасти… И пусть уцелеет одно только СЛОВО… Одна твоя участь… «ЛЮБОВЬ»!
