Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина ( что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения, и по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому - и таким образом они разошлись. Я еще не выезжал и потому не мог вскоре узнать впечатления произведенного ими, не мог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог; правда всегда была моей святыней, - и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом божиим.
Корнет лейб-гвардии Гусарского полка,
Михаил Лермонтов".
С началом следствия Лермонтов сидит под арестом в тюрьме в здании Главного штаба. К нему никого не пускали, кроме камердинера и слуги, лучше сказать, дядьки Андрея Ивановича. Лермонтов попросил его заворачивать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал ряд стихотворений. Одно из них непосредственно воссоздает обстановку тюрьмы в здании Главного штаба через площадь от Зимнего дворца. Поэту приходилось писать спичкой на скверной бумаге, поминутно повторяя вслух строки и строфы, чтобы удержать их в памяти, пока не удастся записать.
Л е р м о н т о в
(думая несомненно о Раевском)
Кто б ни был ты, печальный мой сосед,
Люблю тебя, как друга юных лет,
Тебя, товарищ мой случайный,
Хотя судьбы коварною игрой
Навеки мы разлучены с тобой
Стеной теперь - а после тайной.
В мрачной тишине он слышит напевы соседа, звуки льются, как слезы...
И лучших лет надежды и любовь -
В груди моей все оживает вновь,
И мысли далеко несутся,
И полон ум желаний и страстей,
И кровь кипит - и слезы из очей,
Как звуки, друг за другом льются.
Из мук и тревог его души стихи, как жемчужины, теперь выпадали, исполненные мысли, музыки, совершенства. И стены тюрьмы раздвигались, небеса сияли над землей... Лермонтов, словно вынесенный на просторы лесов и полей, окидывал пламенным взором вокруг, вступая по бескрайней земле во времени и фиксируя свои впечатления:
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, -
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, -
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога...
Николай I повелел и 27 февраля 1837 года вышел приказ о переводе корнета лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтова тем же чином в Нижегородский драгунский полк на Кавказе. Поэт вышел на свободу, чтобы, сменив мундир, выехать туда, куда давно тянулась его душа. Лучшего решения для него не могло быть. Лермонтов печалился лишь об участи Раевского, которого высылали на север. Елизавета Алексеевна крепилась, поскольку внук был доволен, ссылку на Кавказ воспринимал, как милость государя, он твердил, что едет за лаврами, и тоже решил отправиться за лаврами Алексей Аркадьевич - охотником на Кавказ, что было в обычае для гвардейских офицеров, наскучивших светскими увеселениями, с одной стороны, а с другой - непрерывными маневрами между Царским Селом и Петергофом под командованием государя императора. Алексей Аркадьевич присмотрит за Мишенькой; кроме того, граф Бенкендорф, как нарочно, устранившийся от дела гусара-поэта, обнадеживал Елизавету Алексеевну скорым прощением и возвращением ее внука в столицу, прибавив ко славе поэта, и лавры воина. Блестящая будущность открывалась перед ним, чего же унывать и плакать.
В новом мундире, срочно сшитом, более блестящем, чем гусарский, Лермонтов явился по начальству, то есть к тому же графу Клейнмихелю, которому не удалось отдать Раевского под военный суд, а поэта - в солдаты, - единственная неприятная заминка в сборах на Кавказ, - он громко расхохотался на лестнице, сбегая по ней. Теперь влекла его к себе Москва!
ГЛАВА VI
Свидания-сны. Художник и царь. Явление Демона
Первые дни пребывания в Москве Лермонтова Мария Александровна и его брат Алексис ничего от него не слышали, кроме всевозможных шуток и хохота, будто молодой офицер приехал или едет в отпуск, беспечно весел и беззаботен. Лермонтову в самом деле было весело приезжать после необходимых визитов к Лопухиным в их старый просторный дом на Молчановке, где напротив стоял дом, где он некогда жил с бабушкой, и воспоминания оживали в душе, пусть самые горькие, не без муки сладости.
Мария Александровна, взрослая барышня в годы его отрочества, не казалась старше, а моложе своих лет, словно юность вернулась и к ней с его возвращением, только Алексис уже выглядел взрослым мужчиной, солидным и степенным, хотя так еще и не женился. Он был главой семьи, а хозяйкой в доме Мария Александровна, что весьма забавляло Лермонтова, который привык с ними проводить время под эгидой взрослых, выходило, они повзрослели, а он - нет. Время от времени он так забывался, что забегал в комнату Вареньки, где все оставалось, как при ней, точно желая застать ее врасплох, а ее нет. И давно нет.
Он о ней не спрашивал, и они - ни Мария Александровна, ни Алексис - не говорили о Вареньке ему, как повелось давно: в начале их взаимоотношения никто не воспринимал всерьез, затем возникла тайна, внезапно возбудившая ревнивую злобу у Бахметева, который нашел теперь обоснование своему чувству в преследовании поэта правительством.
Со звоном колоколов под вечер почему-то зашел разговор о дуэли и смерти Пушкина, до Москвы доходили лишь всевозможные слухи.
- Шутки в сторону, - сказала Мария Александровна, - расскажите нам, Мишель, обо всем, что случилось, все, как было.
Лермонтов задумался; в это время подъехали сани к дому, и у него застучало сердце. Он опустил глаза и отошел в сторону. Входя в гостиную в шубке, Варвара Александровна порывисто поцеловала сестру и брата и с тем же движением устремилась к Лермонтову, который поднял на нее свои бездонные глаза, и она невольно остановилась, как остановилась бы у озера или моря в сиянии света. Словно уже не видя его в этой стихии вод и света, она протянула обе руки, он подошел к ней и сжал ей руки. Глаза ее увлажнились и просияли счастьем.
- Я радуюсь тому, что вы стали тем, кем хотели быть. Случай и решимость тут бы не помогли, если бы не гений. Я на минуту, - проговорила Варвара Александровна, оглядываясь мельком на сестру и брата. - Ну, на пять минут.
Мария Александровна и Алексис под разными предлогами удалились; Варвара Александровна скинула шубку и, опускаясь в кресло, сказала Лермонтову:
- Садитесь, Мишель. Вы удивляетесь тому, что я так много говорю?
Слуга вошел со свечой и зажег свечи в канделябрах.
- Я радуюсь тому, что вы на меня не сердитесь, - отвечал Лермонтов, усаживаясь в кресло напротив Варвары Александровны за стол с другой стороны.
- Никогда не сердилась. За что? Уж вы-то передо мной ни в чем не провинились.
- Нет, вина есть, вы не все знаете. Но гложет меня ныне вина перед другим. Святослава Раевского вы помните?
- Да, кажется, помню. Ведь я знала почти всех, о ком заботилась ваша бабушка. То есть ее заботы о вас распространялись и на других. Вот почему все ее звали бабушкой. Как, должно быть, она опечалена вашей участью!
- Разве моя участь печальна?
- Прекрасна, не сомневаюсь. Но все-таки бабушка-то опечалена разлукой с вами.
- Сожалеет, что учила меня всему, нанимая лучших учителей, в особенности российской словесности. Да, поздно.
- Вам смешно? А что с Раевским?
- За стихи мои, за распространение непозволительных стихов был арестован...
- Он это делал?
- Да.
- Он это делал сам, по своей воле? Я сама переписывала ваши стихи, всех не изловишь.
- А поплатился он один и по моей вине.
