– Уезжает, - тихо сказала Наталья. - Седой весь, как лунь, - мой Валька… И морщин много… Господи! Господи! - застонала. - Это вы его туда запятили? Умники! Чтоб уж совсем? Чтоб уж навсегда? От меня?!
– Да что ты, Наташка! - прошептала Татьяна. - Что ты!
– Любит он меня, слышишь, любит! Обнял меня сегодня, не хотел, а обнял! Руки его не брешут! Руки - они честные! Так что это такое, Танька, если руки делают одно, голова говорит другое, а ноги бегут незнамо куда? Кто это нас на три части разрезал, кто?
Она плакала, плакала, а перепуганная Татьяна, уже совсем не зная, что делать, подумала: лучше бы она выпила. Но»тут же на себя накричала и от греха подальше отодвинула бутылку, а потом и вовсе вынесла ее на кухню, где увидела на столе брошенные скомканные деньги, сложила их в кошелек, забеспокоилась, откуда такие новенькие? Снова на себя накричала, вернулась, обняла.
– Ну не плачь, пожалуйста, - ласково говорила Татьяна. - Давай я лучше голову тебе вымою. Я люблю головы мыть… До сих пор Володьке мою… У меня рука легкая. Ты успокоишься…
Странно, но Наталья сразу и покорно встала и пошла в ванную. Стояла наклонив голову в раковину, освободив от волос тонкую, как у ребенка, шею.
Розовым обмылком мылила ей волосы Татьяна, радуясь, что в шуме воды Наталья не слышит, как плачет она сейчас о ней, о себе, о всех них по отдельности и вместе и еще о тех, кто попал в аварию… Да разве перечислишь все, о чем можно плакать, моя голову?
Бежала в сток мыльная вода, где-то сливалась с другими водами, размывая, разбавляя, изничтожая пролитые человеческие слезы, очищалась, обновлялась и где-то далеко-далеко становилась совсем чистой. Странно… Как слеза…
Зинченко знал, кто ему нужен. Шофер Костя, с которым Татьяна ездит по своим скрепочно-бумажным делам. Если есть на свете люди, которые знают все и про все, то это шоферы. Конечно, в их информированности всегда много чепухи, но главную тенденцию времени - кто куда рулит - они улавливают четко. А уж про то, кто с кем, когда и где, знают точнее господа бога. И Костя не мог не знать, был ли кто-нибудь у Татьяны и где этот «кто» проживает. Для него и заготовил Зинченко бутылку. Готов выложить и любые деньги, если шофер сочтет, что информация стоит денег.
Поймать такси оказалось для Зинченко сложно. Он не имел сноровки. Сколько лет ездит на прикрепленной машине, даже услугами зятя пренебрегает, если тот предлагает подкинуть куда-нибудь на своем «жигуленке».
Зинченко давно мог купить себе машину. Не хотел. По двум причинам. Он никогда не любил возню с моторами, со всем этим машинным нутром. Он терпеть не мог все механическое, электрическое, потому что не понимал и даже слегка боялся его. Погасший свет вызывал в нем злобу и легкий ужас оттого, что его могут попросить подойти к пробкам и починить их. Он неловко себя чувствовал рядом с умельцами, которые умеют и дрель держать в руках, и прокладки в водопроводе сменить, а потому и презирал их за «ловкость рук». Это была первая и, пожалуй, главная причина, почему у Зинченко нет своей машины. Была и другая… Зинченко нравилось, что его возили. Сколько бы лет ни садился он в поданную к порогу машину, он всегда испытывал легкое внутреннее восторженное дрожание. Он видел подобное же дрожание у владельцев собственных машин, понимал этот блаженный трепет владения, но свое состояние на их состояние не променял бы ни за что. Ибо считал, испокон веку такое тебе служение выше личного владения. Мысль не пришла сама по себе, такова была шкала ценностей мира, в котором он жил. В этой шкале есть много чего, но прикрепленная машина стояла, пожалуй, на месте первом.
Сегодня, приехав домой не вовремя, он отпустил свою машину. И теперь бестолково и неумело пытался поймать такси. Возле него почему-то проезжали, не останавливаясь, и было унизительно топтаться посреди улицы. Казалось, все уставились и смеются, глядя на то, как все машины мимо, мимо…
Притормозила черная «Волга». Сразу видно, чья-то служебная, и, судя по буквам и номеру, ведомства высокого. Зинченко с робостью сел в чужую машину. Внутри пахло хорошим хозяином. В зеркальце поймал иронический шоферский прищур и почувствовал себя голым и понятым до конца, и куда едет, и зачем, и что думает. Пришлось даже сделать усилие, чтоб назвать адрес Татьяниной редакции.
Машина легко, как-то даже нежно тронулась с места, что не успокоило Зинченко, а, наоборот, повергло в панику.
…Сегодня утром к нему приходил сморчок в пиджаке, обсыпанном перхотью. Тихим, каким-то мышиным голосом он сказал, что должен разобраться с ним по поводу письма в Комитет народного контроля (копия в ОБХСС), в котором он, Зинченко, обвиняется в получении взятки в размере тысячи рублей от Брянцева Олега Константиновича, пенсионера, 1912 года рождения.
– Можете ознакомиться, - сказал мышиный человек, вынимая из папки письмо, отпечатанное на машинке с выскакивающей из строчки «д».
Зинченко тогда на письмо не посмотрел, он хотел, пытался одним взглядом охватить содержимое всей папки в целом. Мелькнула «собачка» одного из провинциальных институтов, сверкнул золотистый бланк знакомого музея - все приметы его епархии.
– Чушь какая, - сказал он мышиному, - даже читать не хочу.
– Все-таки прочтите, - вежливо попросил тот. Обвинение ему, Зинченко, было толстым, страницы,
как в насмешку, сшиты белыми нитками, видимо, не нашлось под рукой у Брянцева скрепок. Кстати, денег у него не было тоже. Он тогда сказал: «Ну хорошо, мы продадим библиотеку».
Началось все три года тому назад. Зинченко в своей приемной увидел старика и по тому, как застучало в висках, понял: он знает этого старика и почему-то не любит. Но вспоминать было некогда. Только когда тот, припадая на ногу, вошел (потом Зинченко узнал, что у Брянцева был инсульт), он вспомнил: это директор той самой школы, где он жил в котельной, отец той девчонки, с которой ему не полагалось дышать одним воздухом.
Как все остро вспомнилось! Как заходило в нем сердце! Пришлось засунуть руку под пиджак и слегка прижать его, распаленно стучащее. Оказывается, он ничего не забыл! Стоял в ноздрях запах сырого подвала, звучал в ушах пронзительный голос про «мальчика из этой порочной котельной».
Как же посмел прийти к нему этот старик, как посмел что-то говорить! Зинченко вслушивался с трудом. Старик, оказывается, радовался, что из «его школы» вышли «такие люди», что он горд, счастлив, и все такое прочее… Что сам он живет с семьей в деревне, потому что у жены - «вы помните мою жену?» - всегда были слабые легкие, и они всю жизнь держат коз, и козье молоко - «оно гуще - очень помогает…». Сам старик все время был на «ниве просвещения», пока не случился удар. «Я говорю - удар, а не инсульт, потому что это точнее, не правда ли?»
– Что вас ко мне привело? - прервал элегический поток Зинченко. Сердце вошло в ритм, в висках больше не стучало, но страстно, просто до безумия, захотелось выдать этому паралитику за то свое детство. Зинченко еще не знал как, но знал, что сделает это непременно.
Старик просил о внучке. Дочери той самой, что прыгала со скакалкой. Девочка переболела полиомиелитом, плохо ходит, поступала в институт культуры, «страстно мечтает, работая библиотекарем, приносить пользу своему народу», но недобрала баллов. Всего два, «исключительно из-за волнения, потому что знания глубокие и разносторонние».
– Ну, что ж вы после драки кулаками? - сказал Зинченко. - Уже списки вывешены… Я ничего не могу…
– В порядке исключения? - робко не то просил, не то подсказывал выход Брянцев.
– Не могу, - твердо повторил Зинченко. - При всем моем…
И встал, и выпроводил старика, а потом закрыл дверь и радостно засмеялся, потому что даже не подозревал, каким сладким бывает это чувство отмщения. Жизнь развивалась справедливо и правильно. Помочь этой калечной девочке значило внести коррективы в то, что безукоризненно сконструировала судьба. У той, что прыгала, родилась увечная, а у него дети будь здоров. Правда, при этом как-то противно снова заныло слева, напоминая Зинченко про его полное непонимание собственных детей. Но это уже другой вопрос.
Через год старик Брянцев сидел в приемной снова. Вот тогда он решил «выпарить» его до полного уничтожения. Но тот оказался живуч и упорен в любви к своей внучке. На третий год он сказал, что готов заплатить любые деньги.
– Ну и какие же? - смеясь, спросил его Зинченко.
– Любые! - вскинул голову старик. - Я продам библиотеку.
В самой ситуации уже таилась некая дьявольщина: библиотека продавалась за библиотечное образование. Круг повернулся. И теперь выросший мальчишка решает вопрос равенства. Кому учиться, кому продавать библиотеки, кому воду носить. Старик принес ему деньги в клетчатом носовом платке. В какую-то минуту Зинченко стало стыдно, что-то в нем даже хрустнуло, и все предстало в немыслимой яркости и даже звоне: сине-голубой платок на полированном крае стола и трясущиеся пальцы Брянцева, которые будто вызванивали какую-то мелодию. От всего этого Зинченко ослабел и дал команду в институт устроить внучку-калечку, хотя не было у него этого в плане. Старик Брянцев не дослушал до конца разговор по телефону. Поняв, что все в порядке, он ушел, не прощаясь. Деньги Зинченко положил в сейф, платок в нижний ящик стола.
