Ты почти без сознания, были первые слова, которые я услышал от этой женщины. Садись и не двигайся, пока тебе не станет лучше.
Мне просто нужно немного воды, произнес я. Язык у меня был совершенно сухой, и больше говорить я не мог.
Из темноты вынырнул высокий бледный мужчина с двух- или трехдневной щетиной очень темного цвета. На нем была футболка в обтяжку и пижамные штаны, он обмахивался куском картона. Мужчина приблизился ко мне мелкими шажками, стараясь не попасть под слепящие лучи с улицы.
У меня нет разрешения на торговлю водой, сказал он. Только газированные напитки и содовая.
Все, что угодно, ответила женщина. Говорила она с таким превосходством, что не повиноваться ей было невозможно. Может быть, мои чувства помутились в результате солнечного удара, однако в тот момент она показалась мне женщиной неотразимой красоты, а когда я узнал ее лучше, то понял, что она скорее обладает особым даром притяжения. У нее было что-то общее с такими актрисами, как Кэти Бейтс, или Кармен Маура, или Анук Эме, или Хелена Бонэм Картер, которые не блещут неземной красотой, но делают счастливыми любого, кто на них смотрит.
Женщина дожидалась, пока я медленно пил содовую, которую подал мне мужчина в майке; за это он запросил с меня неслыханную сумму — десять песо, но женщина запретила мне столько платить: «Если ты дашь ему два песо, это уже будет втрое больше, чем она стоит», — сказала она, а потом небрежно попросила передать ей трость с перламутровым набалдашником, которая, видимо, хранилась здесь больше недели. Мужчина тут же достал эту вещь с одной из полок, из-под вороха спортивных трофеев. Трость была изогнутая и блестящая. Пониже перламутровой инкрустации я заметил традиционное изображение Карлоса Гарделя, в костюме гаучо и с белым шарфом на шее — такое обычно украшает городские автобусы. Трость показалась мне настолько необычной, что я попросил разрешения ее потрогать.
Она от этого не испортится, сказала женщина. Хозяин ею совсем уже не пользуется.
Трость почти ничего не весила. Дерево было отменно выделано, а в портрете Гарделя чувствовалась рука опытного резчика. Мужчина в футболке прервал поток моих славословий — он собирался закрывать клуб, так он сказал, и ложиться спать. К этому моменту я успел прийти в себя и попросил женщину — если можно — вывести меня из лабиринта к остановке автобуса.
На углу улицы Триумвирата меня ждет такси. Я могу довести тебя туда, предложила она.
Хотя из ее сумочки торчала карта с множеством отмеченных точек, в ней, казалось, не было необходимости. Эта женщина ни разу не сбилась с дороги. Когда мы отправились в путь, она спросила, как меня зовут и что я здесь делаю.
Странно видеть в Парке Час человека не из этого района, сказала она. Вообще-то сюда никто не заходит и никто не выходит.
Я пересказал ей все, что Бонорино поведал мне о необъявленном концерте Хулио Мартеля на одном из здешних углов. Рассказал, с каким упорством я сам вот уже несколько месяцев разыскиваю этого певца.
Жаль, что мы раньше не познакомились, ответила она, как будто это само собой разумелось. Я живу с Мартелем. Я могла бы тебя ему представить. Трость, за которой я заходила, — его.
Я посмотрел на нее в ослепительном свете дня. Только теперь я разглядел, что эту самую женщину я видел на улице Мехико, она садилась в такси вместе с Мартелем. Каким бы невероятным это ни казалось, я повстречал ее в лабиринте, в котором все теряется. Она казалась мне высокой, но на самом деле это было не так. Она становилась выше ростом по сравнению с малюсеньким Мартелем. У нее были густые темные волосы, и солнце абсолютно ее не беспокоило: она шла под его палящими лучами, не сбиваясь с шага, как будто и сама была той же световой природы.
Вы не могли бы познакомить нас сейчас же? воскликнул я, не отваживаясь обратиться к ней на «ты». Умоляю вас!
Нет. Сейчас он болен. Поехал петь в Парк Час с внутренним кровоизлиянием, а мы этого не знали. Он спел три танго — слишком много. Когда мы уезжали, в машине он потерял сознание. Мы отвезли его в больницу, и там его состояние ухудшилось. Он на отделении интенсивной терапии.
Мне необходимо поговорить с ним, настаивал я. При любой возможности. Я буду ждать в больнице, пока вы меня не позовете. С места не сдвинусь, если вы мне разрешите.
По мне — делай как хочешь. Мартель может пролежать недели, месяцы — и к нему никого не допустят. Такое с ним не в первый раз случается. Мне уже не сосчитать, сколько дней я провела у больничной койки.
Искривленные однообразные улицы повторяли одна другую. Если бы меня спросили, где мы находимся, я ответил бы, что на том же самом месте. Я снова видел одинаковые занавески на окнах, а из-за них высовывали морды одинаковые псы. Однако стоило нам завернуть за какой-то угол, пейзаж тут же переменился и сделался прямым. Во время нашей короткой прогулки я рассказал о себе все, что мог, пытаясь заинтересовать эту женщину рассуждениями Борхеса о происхождении танго. Я говорил ей, что приехал в Буэнос-Айрес, чтобы поработать над диссертацией, и что, когда у меня закончатся деньги, я просто буду вынужден вернуться в Нью-Йорк. Я попытался выведать у нее — безуспешно, — много ли знал Мартель о первых танго: ведь он их пел и, в некотором роде, заново сочинял. Я говорил, что не могу примириться с тем, чтобы все эти познания умерли вместе с Мартелем. На этом месте мы и вышли на проспект Триумвирата. Такси дожидалось мою спутницу напротив пиццерии.
Мартель находится в больнице «Фернандес» на улице Бульнеса, сказала она мне материнским тоном. Посещения в интенсивной терапии разрешены по вечерам, с полседьмого до полвосьмого. Не думаю, что тебе удастся поговорить с ним, но меня ты там найдешь всегда.
Она хлопнула дверцей такси, машина поехала. Сквозь стекла я смутно различил ее профиль, вежливый взмах руки на прощание и улыбку, затмившую немилосердное солнце полудня — или какой там был час. Я улыбнулся ей в ответ и только в этот момент понял, что даже не знаю имени этой женщины. Я выскочил на середину проспекта, уворачиваясь от мчавшихся на полной скорости машин, и едва-едва успел догнать ее такси на светофоре. Ловя воздух ртом, я задал свой вопрос.
Ой, какая же я рассеянная, ответила она. Меня зовут Альсира Вильяр.
Теперь, когда сама судьба пришла мне на помощь, я не собирался упускать ее из рук. Я вырос в пресвитерианской семье, первой заповедью в которой была работа. Мой отец считал, что счастливый случай — это грех, потому что он не дает проявить старание. В детстве я не знал никого, кто выиграл бы в лотерею или кто ощущал бы удачу как дар, а не как несправедливость. И все-таки счастливый случай пришел в мою жизнь одним ничем не примечательным утром, за сто тысяч километров к югу оттуда, где я родился. Мой отец приказал бы мне зажмурить глаза и бежать прочь от этого наваждения. Альсира, повторял я, Альсира Вильяр. Я не мог думать ни о чем ином или произносить какое-нибудь другое имя.
Начиная со следующего вечера, каждый вечер в шесть часов я устраивался на посту в зале рядом с отделением интенсивной терапии. Иногда я выглядывал в коридор и смотрел на двустворчатую дверь, за которой находились больничные палаты на втором этаже больницы. В зале было чисто и светло, и ничто не прерывало напряженной тишины нашего ожидания. За окнами виднелся дворик с цветочными клумбами. Иногда в зал входили врачи, отзывали в сторонку кого-нибудь из посетителей и разговаривали с ними вполголоса. Я преследовал их на обратном пути, чтобы спросить, как чувствует себя Хулио Мартель. «Более-менее, более-менее» — вот и все, что мне удавалось у них выудить. Медсестры проникались жалостью к моему беспокойству и старательно пытались меня утешить. «Не волнуйтесь вы так, Коган, — советовали они, коверкая мою фамилию. — Тем, кто находится в интенсивной терапии, незачем умирать. Большинство потом переходят в общие палаты и в конце концов возвращаются домой». Я замечал в ответ, что Мартель попадает к ним уже не в первый раз и что это не сулит ничего хорошего. Тогда медсестры качали головой и соглашались: «Так и есть. Это не в первый раз».
Альсира часто приходила посидеть со мной или просила сходить вместе с ней в какое-нибудь кафе на проспекте Лас-Эрас. Нам никогда не удавалось поговорить спокойно: Альсире то и дело звонили на сотовый и предлагали провести какое-нибудь исследование, от которого она неизменно отказывалась, да еще мимо нас то и дело проходили кучки голодных манифестантов. Как только мы находили для себя спокойный столик, наше уединение тотчас же нарушали нищенки с младенцами на руках или стайки пацанят, хватавших меня за штаны и за рукава рубашки, чтобы я отдал им кусок сахара, жесткое печенье или монетку. В конце концов я стал безразличен к нищете, потому что я и сам, почти того не замечая, превращался в нищего. Альсира, наоборот, обращалась с этими людьми ласково, словно это были ее родные, потерявшиеся при каком-то кораблекрушении, и если официант грубо выставлял их из кафе — что происходило почти всегда, — Альсира яростно протестовала и не хотела оставаться там ни минуты.
