Глупости, говорил я. Все эти истории с летучими мышами, которые вцепляются женщинам в волосы, рассказывают девчонкам, чтобы они не шатались по ночам. Народное поверье, и больше ничего. На помощь! кричала Мириам, вот они, вот они! Когда они вцепляются в волосы, говорила Мириам, никто не может оторвать их, у многих женщин в волосах запуталась летучая мышь, и некому вытащить ее, приходится ждать, когда она умрет, только тогда ее можно отцепить. Но зачем летучим мышам все это нужно? У летучих мышей, говорил я, есть своеобразный локатор, с его помощью они как бы видят. К тому же, уверяю тебя, летучие мыши безвредные существа, они, как и обыкновенные мыши, никому не причиняют зла.
Нет, они ненавидят нас, говорила Мириам, потому что мы здесь отнимаем у них место. Они первые поселились внизу, тогда еще здесь никого не было. Они могли спокойно летать куда угодно, а теперь здесь мы, и еще такую сутолоку устроили, никогда не стоим на месте, летучие мыши слышат крики падающих в провалы. С тех пор как мы здесь, у них нет покоя, и потому они нас ненавидят. Вот она, кричала Мириам, я коснулась ее рукой, она кружит надо мной, она самая большая из всех: я слышу, как она тяжело хлопает крыльями. Спокойно, говорил я, спокойно, не надо терять голову, этим делу не поможешь.
Я, конечно, приду, приду, но прежде чем пуститься в такое путешествие, надо узнать столько вещей. Кто там у вас, к примеру, командует? Должен же кто-то вами командовать? Или вы ходите как Бог на душу положит? Я знаю, что везде и всегда кто-нибудь командует. Я не могу так долго разговаривать, отвечала Мириам, я так слаба, и мы очень далеко, мне страшно трудно говорить на таком расстоянии. А вот это, по-моему, предлог, просто предлог, говорил я, у меня впечатление, что кто-то там за вами все-таки следит и не разрешает разговаривать. Я устала, говорила Мириам.
Кстати, чем вы питаетесь? Вы вообще едите? Кто вас кормит? Мне очень трудно разговаривать на таком расстоянии, кричала она, а если я сорвусь вниз, то станет еще труднее, так как расстояние увеличится.
Кстати, говорил я, как вы там организованы? Мужчины отдельно, женщины отдельно, или вы ходите все вместе без разбора? За тобой кто-нибудь ухаживает? Как вообще у вас там, внизу, с этим? Как обстоит дело между мужчинами и женщинами? Ничего этого нет, отвечала Мириам, и перестань задавать такие вопросы. Тогда я переходил на другую тему. Скажи-ка, говорил я, есть там среди вас знакомые или знаменитости? Киноактеры, например, ну, скажем, Тайрон Пауэр? Вот недавно умер папа. Ты случайно не слыхала, он тоже там, с вами? Или его поместили в особое место? Ничего на этот счет не слыхала? Нет? Приходи сюда сам и не задавай столько вопросов, говорила Мириам, и по голосу чувствовалось, что она начинает сердиться. Почему она больше не отвечает? Наверное, и впрямь на меня рассердилась, говорил я себе. Да, Мириам мне больше не отвечала.
Сведения о шаре. Новенькая сверкающая машина въехала во двор предприятия на виа Салариа. Она была шарообразная: увидев ее. все просто обалдели. Это была самая прекрасная и самая совершенная машина из всех, какие только существовали на свете, по никто не знал, каково ее предназначение, для чего она.
Машина была совершенна — вот что главное. Говорили, что она, машина, может производить другие машины, такие оке совершенные, но не исключено, что люди преувеличивали. Вскоре руководителей предприятия, рассыпавшихся в похвалах машине, стали одолевать сомнения. Первым делом они начали критиковать ее форму, потом дошли до того, что стали опасаться, как бы машина не взорвалась. Кто-то даже утверждал, будто от нее воняет. В общем, чего только о ней не говорили! Как водится, дело не обошлось без газет. Какая-то вечерняя газета писала, что машине не хватает человечности. Одного этого утверждения уже было достаточно, чтобы ее дискредитировать. Как-то ночью машину выволокли на идущую под горку улицу и подтолкнули. В конце концов она оказалась на дне канала, где и лежит до сих пор. Узнав об этом, конструктор машины перерезал себе вены бритвенным лезвием. Сегодня о шарообразной машине все забыли, никто о ней больше не говорит. Hо может, про нее все-таки еще вспомнят?
XIV. Я, нижеподписавшийся, признаю, что действовал в здравом уме и ясной памяти
Полицейский комиссар сидел за своей старенькой черной машинкой «Оливетти» в зале с высоченными сводчатыми потолками и бело-золотой лепниной, изображавшей ангелов с трубами и крылышками. Улыбающиеся ангелы роились над окнами, дверьми и вокруг зеленых стенных панелей. У комиссара был хриплый, огрубевший от курения голос, зато у ангельских труб звук был чистый и светлый, и их музыка, перекрывавшая слова комиссара, уносила меня куда-то далеко-далеко, заглушая мысли о признании. А я ведь пришел именно для того, чтобы признаться. Комиссар вырвал из каретки лист бумаги, заменил его другим, в верхнем правом углу поставил дату. Он писал, повторяя вслух каждое слово и не отрывая глаз от листа. Дело подвигалось медленно, с трудом.
— Давайте по порядку, — говорил он. — Так когда же имел место этот факт? «Я, нижеподписавшийся, заявляю, что факт мот произошел вскоре после двадцати четырех часов вышеуказанного дня, запятая, в вышеуказанном месте». Но у нас с нами нет ничего вышеуказанного, — говорил он, — так что опять придется начинать все сначала.
Комиссар поднял глаза и, прежде чем вставить в машинку новый лист, долго смотрел на меня.
— Вы признаетесь в содеянном, — говорил он, — но содеянные вами факты слишком запутаны, не прояснив их, я ничего не могу запротоколировать. Они запутаны по своей сути понимаете? Вы состояли в связи с указанной женщиной? Какого рода была эта связь? Надо уточнить. Иначе, что я напишу? Вы меня понимаете?
Я прекрасно его понимал и говорил:
— Готов ответить на все ваши вопросы.
— За истекший месяц в Риме не зарегистрировано ни единого случая исчезновения девушки, — говорил он.
— Предположим, — говорил я.
— Нет, тут необходима точность, — говорил он. — Факты нужны, факты.
— Допустим, что я бросил ее труп в Тибр, — выпалил я, чтобы он не успел меня перебить.
Комиссар снова поднял глаза и посмотрел на меня, а я поднял свои, чтобы посмотреть на ангелов с трубами и крылышками. Звуки их труб сливались с шумом уличного движения на Корсо Виттрио, забитом машинами и мотоциклами. Окна были открыты.
— Нельзя ли закрыть окна?
Комиссар вызвал дневального и велел ему закрыть окна
— Давайте по порядку, — сказал он. — Итак… «поддерживал любовную связь с жертвой, запятая, но не помнит ее анкетных данных».
— Совершенно верно, — подтвердил я
— Может, жертва была женщиной, скажем, легкого поведения?
Это он о Мириам!
— Жертва была ангелом, — сказал я, — вы знаете, что такое ангелы?
— Тогда так, — сказал комиссар, печатая на своей старой черной «Оливетти», — тогда, значит, жертва не была женщиной легкого поведения.
— Она была ангелом. Можно написать, что она была ангелом?
— В протоколе — нельзя, — сказал комиссар и снова посмотрел на меня. — Пошли дальше.
— Две капли на стакан воды. Действие мгновенное, потеря сознания, смерть. — Я говорил, как живая телеграмма, то есть телеграфным стилем.
Две капли чего? «Нижеподписавшийся утверждает, что он не помнит». Это странно, — сказал комиссар.
Я все время сбивался, говорил не то и не о том, терял мысль и снова находил ее, старался изъясняться убедительно, но фразы у меня получались какие-то уродливые, неуверенные и слишком короткие, да, слишком короткие, не связанные между собой. Мне было мучительно трудно. Какая путаница, какое вавилонское столпотворение мыслей! Моя речь подчинялась закону притяжения, как все предметы на нашей Земле, ей нужен был изначальный толчок, чтобы одолеть земное притяжение. Начиная что-то говорить, я спешил выпалить все сразу, чтобы вполне использовать первоначальный импульс, пока речь моя не начала снова угасать. Потому что у речи тоже есть такая особенность — угасать, и нужно долго упражняться, чтобы достичь равновесия между изначальным толчком и силой притяжения. Все это я пытался объяснить комиссару.
— Есть люди, — говорил я, — которые могут развивать свою мысль, не переводя дыхания, и прекрасно удерживают равновесие. Я же сразу резко забираю вверх, а потом начинаю опускаться все ниже и ниже. Я вообще человек молчаливый, а молчание — враг слова. Некоторые профессии требуют постоянных упражнений, — говорил я, — вот и разговаривать надо постоянно. Но когда имеешь дело с почтовыми марками, ничего не получается, клиенты заглядывают редко, и не знаешь, о чем еще, кроме марок, с ними говорить. Я ненавижу марки. И клиентов тоже.
Своими рассуждениями я пытался помочь комиссару попять, почему я все время так путаюсь и сбиваюсь. А он смотрел на меня, слушал и не возражал.
— Давайте все-таки перейдем к причине содеянного, — сказал он наконец и склонился над своей старой «Оливетти», подпрыгивавшей на столике. — Что это были за капли? (Ангелы дули в свои грубы и, чтобы запутать нас еще больше, пели хором.) «…Действовал в здравом уме и ясной памяти, запятая, с определенной цепью, без побуждения со стороны жертвы и не под влиянием алкогольных напитков. По поводу последнего предположения нижеподписавшийся заявил, что он вообще непьющий».
