Лак-ей.
Впрочем, гораздо лучше выходило у него по-французски.
В одиннадцать часов «занятия» прекращались. Петр Степаныч располагал вещи в прежнем порядке, опускал верх, вроде фортепьянной крышки, и запирал стол на ключ. Порядок, строгая симметрия были для него так же необходимы, как рыбе вода.
Приходил управляющий с бумагами, докладами и прочим. Это тоже была своего рода шалость. Петр Степаныч очень любил эту церемонию, хотя ничего не понимал в делах и ограничивал свои распоряжения тем, что на всё соглашался и всё подписывал.
По утрам Петр Степаныч шалил с Андреем, старым-престарым «человеком» типа plus royaliste que le roi.
— Петр Степаныч! — останавливался у постели барина Андрей, ровно в девять часов, как это было ему приказано накануне. — Извольте вставать!
— Ммуу!..
Петр Степаныч непременно притворялся сильно спящим, хотя, по обыкновению людей все-таки не первой молодости, просыпался очень рано, часа за два до положенного срока.
— Извольте вставать! Как угодно, а извольте вставать!
— Пошел вон!
— Не пойду, уж как вам угодно! Одеяло сброшу.
Петр Степаныч посылал его к черту, грозил швырнуть в него сапогом; но ничто не помогало, и он наконец вставал. Он очень любил рассказывать о деспотических выходках своего Андрея и добродушно подсмеивался над своим рабством.
Итак — обед прошел при самых счастливых предзнаменованиях. Петр Степаныч был в духе, очень разговорчив, задал несколько шарад, которые все были разрешены не очень скоро, к великому его удовольствию, сказал несколько каламбуров; Сережа вел себя прекрасно; всё шло как по маслу.
Сейчас после обеда к крыльцу подкатили экипажи: еще с утра решено было устроить пикник.
С тою суетою, которая всегда предшествует приятной прогулке, дамы начали собираться, загоняя горничных и не находя то того, то другого. Лизавета Петровна никак не могла отыскать своих перчаток, Сонечка чуть не позабыла зонтик.
Петр Степаныч стоял на крыльце — он всегда благословлял на дорогу семейство — и обнаруживал нетерпение. Сережа давно уже бегал вокруг лошадей. Первая показалась мисс Дженни. Она освежилась одеколоном, обсыпалась пудрой и закрылась густым вуалем. Nicolas с Сонечкой также скоро были готовы. Сонечка надела коротенькое коричневое платье с красным бантом, высокие кожаные ботинки и шведские перчатки. К ней очень шла соломенная шляпка, под цвет платья, с узенькими полями — грибком. Nicolas нашел, что она имеет вид институтки. У Лизаветы Петровны бант голубой. Nicolas в шапокляке и своем обыкновенном костюме: серые клетчатые брюки и коротенький синий пиджак. Maman вышла позади всех.
— Ну уж действительно… Я говорю, с моими дочерьми собираться куда — так я уж и не знаю… То зонтик, то платок…
— Радость моя! — засмеялась Сонечка, целуя ее в щеку.
— Радость моя! — повторила Лизавета Петровна; но от поцелуя maman устранилась, справедливо опасаясь как бы и первый не произвел на лице некоторых повреждений.
— Ах, Сережа! Отойди от лошадей! Владимир Сергеич! Да чего вы смотрите?
— Да я, мама, далеко! — оправдывался Сережа.
— Нужно слушаться, мой друг! — вмешался Петр Степаныч. — Ну, садитесь наконец! С Богом!
Он перекрестился и поцеловал жену и детей, пожал руку мисс Дженни и кивнул гувернеру.
Разместились так: Вера Михайловна, Лизавета Петровна, Сережа и Владимир Сергеич в одной коляске, Nicolas, Сонечка и мисс Дженни — в другой; что же касается до автора, то он сначала устроился было с Сонечкой и K°, но скоро должен был пересесть ко второй группе: тоска разбирает с этими влюбленными ужасная!
— Гм? (Он).
— Ничего… (Она).
— Ну а если?
— Может быть…
И при этом незаметные пожимания, взгляды, улыбки, которые для них очень понятны, но постороннего ставят в самое неловкое положение. Бедная Дженни должна была остаться с ними, как жертва приличия.
Переливы двух колокольчиков звонко раздавались в тихом деревенском воздухе, Лошади бойко бежали, отмахиваясь от мух и взбивая копытами облака мелкой, почти совершенно белой пыли, блестевшей на солнце. Дорога огибала сад, опускалась вниз, к мосту, проходила через село и дальше змеилась к лесу, среди бледно-зеленых озимей, уже довольно высоких, но еще не окрепших, с легкими, неналившимися головками, как девушки в четырнадцать лет, среди более молодых и ярких яровых посевов, тянувшихся к самому горизонту. Высокий курган на опушке дубового леса, крутым обрывом спускавшийся к речке, был целью поездки.
У моста Сережа заметил стадо гусей и попросил остановиться.
— Что ты хочешь делать, мой мальчик? — потрепала его Вера Михайловна по щеке.
Он не отвечал, потому что ему было некогда. Он в одну минуту выпрыгнул, взял камень и ловко швырнул в стадо. Птицы подняли громкий крик, замахали крыльями и шумно бросились в воду, брызгая вокруг и потянув за собою светлую полосу.
— Ха-ха! — смеялась maman, любуясь ловкостью сына. — Вот князь Юханов точно такой был в молодости, — обратилась она к присутствующим, — просто, кажется, крыши нигде целой не было…
Сережа снова вооружился камнем и тихо подкрадывался к кусту, за которым пристали ленивые птицы, но мимо пробегала какая-то куцая собака, и он остановился, нерешительно поглядывая на мать.
— Ах! Уходи скорее! — испугалась Вера Михайловна.
Он бросился со всех ног и через несколько секунд был в экипаже.
— Что, испугался, Селезинька? — Maman вынула платок и провела по его бледному вспотевшему лицу. — Ах, нужно быть осторожным, мой друг! — Пошел! — крикнула она кучеру.
В обоих экипажах было по коробке дешевых конфет, леденцов и жестких пряников. Всё это назначалось для крестьянских детей, гурьбою высыпавших на улицу при звуке колокольчика и дожидавшихся раздачи сладостей. Вера Михайловна первая бросила в толпу горсть конфет.
Общество весело хохотало при виде детей, набросившихся на подачку. Падая, спотыкаясь и опрокидывая друг друга, они догоняли быстро бежавших лошадей! Маленькие, в одних грязных рубашонках, скоро отставали, садились на дорогу и поднимали рев; постарше — долго бежали сзади, несмотря на то что им постоянно приходилось уклоняться в стороны; неопытные барские руки почти никогда не попадали прямо на дорогу, а бросали свои подарки или на боковую колоть, или еще дальше, в бурьян и колючки. Впрочем, Сережа делал это нарочно. Весело было слышать его звонкий смех, когда ему удавалось бросить леденец в неприступную от колючек и крапивы канаву: какой-нибудь чумазый пузырь бросится сгоряча — и сейчас же остановится как ошпаренный, прекомично поднимая босую ногу, чтобы выдернуть занозу или растереть обжог. А то Сережа делал фальшивый взмах рукой вверх: дети поднимали головы, приготовляясь ловить добычу, а между тем он ловко попадал сухим пряником в голую груденку или голову, и получивший такой подарок разражался плачем от боли, смеха товарищей и неожиданности.
— Сядьте вы смирно! — остановил его наконец Владимир Сергеич и сердито взял за руку. — Вы думаете, это не больно? Так-то вы всех любите? — прибавил он, с усилием смягчая тон.
Мальчик обиделся.
— Мне кажется, что если я с мама…
Вера Михайловна красноречиво промолчала. Лизавета Петровна успела бросить пострадавшему две горсти пряников.
— Вы сердитесь, Владимир Сергеич? — Сережа дотронулся до его колена.
— Отстаньте.
Остановились у кургана. Публика вышла; кучера отъехали в тень. Сонечка была резва, как ребенок.
— Кто первый взбежит наверх? — вызвала она как будто всех, делая несколько легких шагов по склону холма и оборачиваясь; но все хорошо понимали, что приглашение относится к одному только Nicolas. Он немедленно последовал за нею. Вера Михайловна была слишком тяжела, чтобы взбираться на крутую гору, а Лизавета Петровна слишком вежлива, чтобы оставить ее в обществе мисс Дженни. Они отдохнут и потом обойдут кругом. У воды встретятся. Из фаэтонов вынули подушки и бросили на высокую душистую траву, под тенью кряжистого дуба. На них дамы и расположились самым приятным образом.
— Вот бы в такой позе сняться! — сказала Лизавета Петровна, упираясь на локоть и живописно протягивая ноги. — Прелесть! Сережа был уже давно на самом верху и швырял оттуда камни в воду.
— Этот мальчик — настоящее живое серебро, — заметила Вера Михайловна, следя за его движениями. — Как посмотрю я на него… Вот где кровь-то! Он один только и похож на меня. Я точь-в-точь такая была… Селезинька! — крикнула она и тут же поманила рукою, сообразивши, что голос не дойдет.
