Я стоял в сантиментах от них и впитывал зрением и слухом каждый излом их смятых, придавленных губ, каждое биение их сжатых ресниц, каждый едва просочившийся вздох. Я боялся упустить, боялся, что не запомню, что не смогу сохранить, зафиксировать в памяти эту волшебную лесбиянскую гармонию.
«Остановись, мгновенье, — ты прекрасно!» — хотел было воскликнуть я, но повторять избитую фразу за Фаустом мне показалось стыдно. Тем более когда вокруг тебя по залу снует немало истинных ценителей поэзии.
А еще я подумал тогда, что многие поцелуи, которые я не раз видел и в кино, и в метро на эскалаторе, оставляли меня часто безучастным. Но вот этот плавный лесбиянский поцелуй двух элегантных, молодых, но половозрелых женщин выбил меня из равнодушной колеи.
«Может быть, — думал я, выбитый из колеи, — может быть, за долгие годы я так и не понял что-то важное про эту жизнь? Может быть, я не разобрался в ней, недомыслил, не навел мосты? А что, если так не только в лесбиянстве? А что, если так во всем остальном? Что, если я вообще зря потратил отведенную мне часть и возврата нет? Что, если мое время прошло? Ведь другие, Жека, например, да и Маня тоже, они, похоже, обошли меня и оставили одного позади — запутавшегося, сбитого с толку».
Я тут же почувствовал себя обидно старым. Возможно, не дряхлым, но старым — точно. Не годами — дело тут не в годах, а в самоощущении. Но ведь кем ты себя чувствуешь, тем, в конце концов, и являешься. В общем, смешанно и неразборчиво становилось у меня в душе.
А двум девушкам, тут же рядом припавшим друг к другу, все мои сомнительные рефлексии были как по туго натянутому барабану. У них оказалась своя забота, и они отдались ей и растянулись в ней, сладострастной, от пяточек своих до затылочков на долгие смачные часы.
Хотя если по секундомеру измерять, то всего-то меньше минуты длился их поцелуй. Да и понятно: куда дольше? — незнакомые люди кругом. И вообще, зачем спешить, когда целая жизнь впереди.
Так и стояли они, и смотрели друг на друга, не видя больше ничего и никого. И сердечки их наверняка трепетали и подпрыгивали в унисон и тоже напоминали сейчас швейную машинку. И даже иголочки, возможно, втыкались в них с перевернутыми вперед ушками.
— Ну что, — проговорила Маня не своим, чужим, забывшимся голосом, как будто сама нахватала горсть лотосовых семечек. — Пойдем, что ли?
— Пойдем, — согласилась Жека тоже с легкой хрипотцой.
И стали они удаляться, держась неразрывно за руки, и издалека их хрупкие фигурки выделялись еще заманчивей и еще притягательнее. Я даже сглотнул враз пересохшим горлом и вздохнул тяжелым, увесистым вздохом.
Но не мог я попусту растрачиваться на эмоциональную свою неразбериху. Я был при исполнении — передо мной стоял нажравшийся лотоса Инфант, ничего не видящий, ничего не слышащий, кроме, возможно, поэтических вибраций внутри собственного организма. И надо было срочно извлекать его оттуда, сюда, на поверхность, к свету.
— Инфантик, — окликнул я его ласково, как прежде. Как будто не было между нами преграды из четырех не нужных никому недель. — Это мы, ты узнаешь нас? Вот БелоБородов, вот я, твой верный толкователь, твой преданный министр внешних сношений. Узнаешь?
Но он не узнавал. Он обводил диким взглядом окружающую поверхность и раздувал ноздри, как породистая лошадь перед быком на корриде. А может, не как лошадь, а наоборот, как тот же бык, но только обильно пораненный дротиками матадоров и сильно ослабевший. Потому что даже на красную тряпку Илюхиного лица он, похоже, никак не реагировал.
— Чего делать? — спросил я Илюху, лицо которого действительно сильно покраснело. Видимо, от напряженного переживания за судьбу Инфанта, да и от выпитого, конечно.
— Гони его ко мне, — предложил Белобородов.
— Это как? — не понял я.
— Ну видишь, у него в голове полный затор. Вот и разгоняй его прошлым, воспоминаниями. Высвобождай память от насевшего ила.
И я понял тонкий психоаналитический план.
— Инфантик, — потянул я за рукав. — А помнишь, как здорово было раньше в твоей комнате, когда она заставлена была многими ненужными, но привычными предметами? Помнишь колеса автомобильные? И как мы сидели в комнате поздними вечерами, и пили вино, и говорили про всякое-разное. Про женщин в основном.
— А… — вздрогнул вдруг Инфант всем корпусом, и я понял, что лечение выбрано правильно. Главное — больше положительных воспоминаний на Инфантову психику накатить.
— Помнишь Пусика, как мы в ее квартирку зашли на Ордынке. А она замуж как раз выходила, и жених у нее там сидел в квартирке, — начал напоминать я ему одну из многих приятных историй (читай «Почти замужняя женщина к середине ночи»). Ты ведь помнишь Пусика, и квартирку ее на Ордынке, и саму Ордынку, и то, что после приключилось? Как потом мы все сидели в твоей комнате, заставленной всяким-разным… — пошел я на второй круг про комнату. Потому как, насколько я понимаю Фрейда, там цикличность и круговые вращения важны.
— Пусик… — зашевелились малокровные Инфантовы губы, кусками выбрасывая из забытья когда-то знакомые слова. — Пусик… Ордынка…
— Эта Маня, похоже, его из квартиры на свежий воздух не выпускала, — со злобой к бывшей Инфантовой женщине поставил диагноз Илюха. — Держала взаперти. Может быть, и на привязи, чтобы удобнее было им манипулировать. Может, она его и колола к тому же.
Мы посмотрели на Инфантовы руки, куда обычно колют. Но ничего там не увидели, кроме рукавов рубашки, а закатывать их нам не хотелось.
— А помнишь милиционершу, забыл, как ее зовут, — стал нажимать я на еще один сюжет (читай «Попытки любви в быту и на природе»). — Помнишь, как она нас чуть не изнасиловала в «Сокольниках», а потом ты поехал к ней. Сначала она тебе не давала ни в какую, а потом… Помнишь, что было потом? Там еще ее мама оказалась, пенсионерка.
Мы с Илюхой тоже подумали про милиционершу и не смогли сдержать улыбки от острого, как чих, воспоминания.
— Милиционерша… Наталья… — выговорили вслед за мной Инфантовы губы, к которым постепенно возвращался здоровый цвет. — Мамаша пенсионерка… Она ведь могла выстрелить тогда.
— Точно, — подтвердил я, снова убеждаясь, что психоанализ действует. — А потом помнишь, что происходило у нее в доме?
— Дефлорация… — вспомнил Инфант сложное слово, и в глазах у него на секунду промелькнула ясность и трезвость просыпающегося ума.
— Может быть, мы все же его вытащим, откачаем? — с надеждой спросил я у Илюхи.
— Давай добавляй, нагнетай, — поддержал он меня. — Куй железо, в смысле — Инфанта.
И я начал ковать налево и направо, не разбирая копыт.
— А помнишь, — припоминал я очередной эпизод из Инфантовой жизни, благо было из чего припоминать, — как ты в Саратов на машине без тормозов двинул?
— Саратов, дорога, машины, тормоза, — тянул за мной Инфант. А я тянул его и вытягивал, вытягивал…
— Я тебе говорю: «Ну, как же ты, Инфантик, в Саратов, да без тормозов? Как же ты останавливать машину будешь?»
— А зачем тормоза? Бензин кончится, она сама остановится, — вдруг прорвало Инфанта воспоминанием. А значит, и память его прорвало, и сознание.
Он обвел комнату еще раз, но теперь уже трезвеющим взглядом, так обвел, как будто увидел в первый раз. Картонки с домиками на стенах, людей, смотрящих на него с трепетным вожделением, нас с Илюхой. Но нас с Илюхой он видел и раньше, поэтому и узнал.
— Пить хочу, — вырвалось здоровеющим Инфантовым голосом, в котором было все меньше и меньше места болезненному поэтическому речитативу.
— Дай ему попить, — попросил я Илюху, и тот протянул Инфанту свой наполовину наполненный стаканчик. Именно тот, который наливала нам тетя в фартучке из соседней комнаты.
Инфант глотнул, глотнул снова, жадно допил до дна и покосился на мой стаканчик, наполненный совершенно аналогичной жидкостью. И я ему тоже не пожалел.
— Она его всухую все время держала, — поставил еще один диагноз Илюха. — Чтобы сознание постепенно атрофировалось, чтобы манипулировать им было еще легче. Явная у него питьевая недостаточность обнаруживается, хорошо, что вообще выжил.
— Что это все? Кто эти люди? Где мои старые вещи, которые я так долго собирал? Где мои автомобильные колеса, они здесь, в этом углу стояли? И зачем на стенах картонки с детскими рисунками? Они же обои портят, — обвел Инфант яснеющими и оттого удивленными глазами обстановку вокруг себя.
— Ничего, — начали успокаивать мы его, — придет время, мы тебе все расскажем. А сейчас не надо. Сейчас тебе нельзя нервничать.
— А Маня? — вдруг вспомнил девушку Инфант. — Где Маня, она ж накручивается.
— Да ладно, — философски заметил я, щадя Инфантово самолюбие. — Подумаешь, накручивается, на свете разные движения бывают — поступательные, например, или зигзагообразные, а еще флюктуации разные — не надо на одних вращательных зацикливаться. Да и вообще, сдались нам эти движения! Как будто других радостей в жизни не бывает.
