В минус четыре слезы, в общем-то, не имеют обыкновения замерзать, поэтому говорить хорошим литературным языком о застывших соленых льдинках неуместно. «А что, что — уместно?» — будто услышала нас Катенька, но никто, конечно же, ей не ответил. Увы, с каждым приключаются порой некие ситуации, описать кои, стрельнув «в яблочко», можно лишь с помощью обсценной лексики. Не замечали ль вы, к примеру, как одно лишь матерное слово может вывести из ступора иного упрямца, которому битый час пытаются доказать очевидное? Однако после «… твою мать!» он вдруг понимает вас и даже смотрит осмысленно, будто прямо сейчас ему доказали сложнейшую теорему. Однако вся беда в том, что Катеньке в канун Нового года — увы-увы! — некому было напомнить таким вот образом о матушке. Заснеженная столица, вся в огнях, снисходительно поглядывала на нее: уж она-то, Москва, слез повидала немало — стоит ли всем-то верить? Печальный опыт подсказывал обратное, а одно и то же кино — с небольшими вариациями — повторялось с периодичностью смен времен года: Москва тосковала, ей уж самой хотелось плакать — в общем, Москву было не узнать. Однако Катенька чем-то тронула ее сердце, давным-давно — столько не живут! — выработавшее иммунитет к людям и бездомным животным (хотя вторых, положа руку на звездочку, жаль больше первых, да-да, чистая, неразбавленная правда!). «Новый год все-таки… — размышляла Москва. — Пусть и иллюзия, но великая… Совсем с ума сошла, лица нет… Убивается, будто кто-то умер! Что ж делать-то?»
Москва не знала, отчего Катеньке так плохо, но знала про обсценную лексику всю правду-матку: оной-то резать и решила.
— Милка, помоги, упала я… — услышала Катенька, методично перебиравшая тем временем способы самоубийства и отвергавшая оные один за другим, а обернувшись, увидела растянувшуюся посреди дороги бабку. — Сама не дойду…
Бабка оказалась тяжелой: уже навалившись на Катеньку всем весом, покряхтывая, она вспоминала канувшие в Лету времена, когда жетон на метро стоил пятачок. И вдруг за всеми этими дурацкими словами Катенька почуяла: бабка только для отвода глаз разглагольствует, а на самом деле знает то, что ей, Катеньке, узнать надо позарез — здесь и сейчас; в общем, мистика, да и только.
— А вот вы… вы… когда-нибудь любили? — выпалила Катенька и, испугавшись бестактности, осеклась.
— Любила, — ответила бабка как ни в чем не бывало, и снег повалил вдруг огромными хлопьями, и Катенька в какой-то момент радостно в них от боли своей спряталась. Но самое странное то, что улица Рождественка, по которой они с бабкой шли, видоизменилась до неузнаваемости — да и Рождественка ли это была, полноте? Нет-нет, какой-то другой город, другой мир… И Катенька — в другом городе или другом мире — сам слух, и то, о чем ей говорят, навсегда откладывается в выдвижные ящички памяти, и наставительное «… твою мать» — тоже.
А потом снова всплывает Москва — настоящая, лихая, гулкая — и Катенька к Кузнецкому бежмя бежит, потому как Happy New Year на носу, а там, дома, ее — ждет? не ждет? — такой же бледнолицый двуногий, которого любит она до потери пульса и до такой же потери пульса не понимает. Слезы застилают глаза, дыхание учащается: быть проще безумно сложно.
— Пойми, — умоляет Катенька, а бледнолицый двуногий курит не переставая, и куранты бьют, и телевизор бьет, и праздник бьет, бьет, бьет по лицу наотмашь: мандарины и елка — неудачное плацебо больных на голову взрослых детей.
«…Маруся отравилась… Мужчина как фаллоимитатор… И никто не услышит… Ой-ë! Мама не пошла на аборт… Любите ли вы Брамса?..» — бредит Катенька, обнимая унитаз: новогодняя сказка бодро и весело ухает в его белую пасть.
Иногда «надо» спасает от дурацких волн «А зачем все это?». Так и у него: «надо» подарить цветы Катеньке. Именно Катеньке и никак иначе: девочка терпеть не может грубостей, он перед Катенькой аки ангел — светлый и чистый. Не то что с ней — с ней-mo можно было не особо церемониться в выражениях, цветов не дарить и вообще — быть собой. «Тпрр-у-у!» — остановил он ход мыслей и, купив оранжевые герберы, встал около памятника: Наше Все, позеленевший и усталый, меланхолично взирал на площадь, где на пятачке у хрестоматийного подножия так часто назначали свидания приматы очередного тысячелетия.
Иногда «надо» спасает от дурацких волн «А зачем все это?». Так и у нее, но до конца никогда не понять, отчего это она вдруг покупает оранжевые герберы и как будто бесцельно прохаживается около памятника Нашему Всему, доставая периодически мобильник из кармана короткой наглой дубленки.
Он не сразу заметил ее — ту, что волновала его все годы после; ту, которой он никогда в жизни не подарил ни одной оранжевой герберы — впрочем, он не был уверен, дарят ли таким, как она (высокая, стрижка — Ёжик-В-Тумане, из косметики — только ресницы слегка, вечные черные джинсы), эти самые цветы, да и нужны ли они вообще? Вот Катеньке — да, Катеньке нужны; Катенька без букета вроде и не смотрится даже — да она сама как цветок: щечки розовые, глазки блестят, волосы светлые вьются — кукла! Он взглянул на часы: Катенька наверняка опоздает — он, в сущности, привык, но вот кого ждет эта, с такими же герберами, что и у него? Ба! Не может б… Чертовщина… она-то его замечает?
Она-то его замечает, сердце-то ее стучит, прохожие-то плывут перед глазами, а ладони-то — всегда сухие — ни с того ни сего мокнут. Но самое-то жуткое — другое: в низу живота как будто екает, а екая, отрывается и летит, летит, летит себе уже, под ноги шмякается, шлепается, трепыхается и — растекается, растекается, течет, волной накрывая: топит. «Тпр-р-ру!» — останавливает она себя и, судорожно нацепляя на живое лицо мертвую маску, поворачивается к Страстному бульвару, хотя со стороны Страстного никого не ждет.
— А… — он хлопает ее по плечу. — Привет, — они внезапно, взмыв из отрицательных чисел в иной числовой ряд — пространство, неизвестное ни ученым, ни женам и любовницам сих ученых, — начинают смеяться одинаковости собственных вкусов и неловко теребят герберы.
Он изучает ее лицо с наполовину съехавшей набок маской — тайно, по диагонали; она разглядывает его покрасневшие уши и затылок, когда он отворачивается, чтобы откашляться: он всегда кашляет, всегда! Хронически простужен, но сегодня на удивленье чисто выбрит — впрочем, они не виделись несколько зим, да и не считали те: вероятно, за определенное количество снежных периодов можно научиться пользоваться качественными бритвенными принадлежностями.
Ей кажется, будто она порезалась и чудом не ойкает, хотя это вот «Ой!» так и рвется наружу. «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, — но этот-то певучий голос с архивной пленки ей уж точно чудится, — тебя вели нарезом, — но почему, почему так явно? — по сердцу моему…»
Снег идет для всех приматов — работает на публику — и одновременно для каждого в отдельности. Никто не хочет думать, будто хлопья — чужие; нет-нет, они предназначены только для него одного, единственного и неповторимого, гениального и непонятого, ироничного и эгоистичного! Снег — всего лишь осадки, а если Наше Всё его и о-по-э-ти-зи-ро-вал, то… «А? Что-что?»
«Господи, если ты есть — а ты ведь есть — так вот, слушай! Так хочется иногда обнять эти проклятые плечи, зарыться в густую шевелюру, смахнуть снег с ресниц!» Как странно… это единственный экземпляр м.р., к которому она до сих пор испытывает подобные чувства, остальных же — просто? сложно? — не замечает, они для нее не существуют «как класс», «как вид», как Люцифер знает что… «А? Что?» Черт! Черт, черт, черт!! «Как хочется прижаться к ее островатой груди, напоминающей экзотический плод, провести ладонью по ёжикотуманному затылку, расстегнуть молнию на узких черных джинсах, утонуть в ее печальных глазах… А ведь так и подумал — утонуть в ее печальных глазах. Совсем как в мелодраме»; неужели это — он? А у него ведь есть Катенька, нормальная, родители в загранке, учится в МГИМО, любит его, ранимая, скромная даже — только вот опаздывает всегда и глаза у нее кукольные какие-то, до того синие… а у этой? «У этой какие глаза?» Он присвистнул от неожиданности: у этой вовсе нет глаз.
— Слышь, ты куда глаза-то дела? — Да так, спрятала… — Погоди. У тебя же они такого цвета были… — Какого? — Черт, черт… Сумасшедшего. — Сумасшедшего? — Да. — А еще какого? — Еще какого? — Да, еще какого? — Рыжего, как герберы, вот какого… — он кивает на цветы. — Когда потом на спину переворачивалась, и…
Легким движением руки она вернула глаза обратно: те и впрямь казались рыжими.
— Ну, ты даешь, — он выдохнул. — Только они как будто и твои, и чужие одновременно. — Конечно, чужие, сколько зим… — Да, зим… а ты думаешь, бывает только «лет»? — Я не думаю, ничего я уже не думаю… — А помнишь вывеску в Большом Козихинском? «Товарищество Творчество ТРУД Творческо-производственное объединение». — Да, смешно. И далма в кафе. Помнишь далму? — И водку. — И водку. — Существует несколько вариантов выхода из запоя, поделиться? — Бог велел делиться. — Записывай. — Да я запомню. — Во-первых, чайную ложку нашатыря надо развести в стакане воды и выпить залпом. — Помогает? — Кому как. Вообще, хорошо пить литра три жидкости в сутки. «Боржоми» — чудненько: щелочная, газированная… Или столовую ложку уксуса — только девятипроцентного — разведи в литре воды, варенья туда — и пей целый день. Если отекаешь — мочегонное: «Верошпирон» — четыре таблетки или «Триампур» — его поменьше, одну-две. — Хм-м-м. — Да. Организм-то ацетальдегидом отравлен! Яд. Поддерживать себя надо. Опять же, «Полифепан» — за час до еды и таблеток три раза на день, «Феназепам», если есть, по таблетке утром и днем, а на ночь — две. Еще бы хорошо «Ноотропил» — по три капсулы утром и днем до еды. — Ты откуда знаешь тонкости? — В наркоцентре служу. А ты кому? — Советскому Союзу. — Так он же распался. — Не помню, я тогда пил как раз… — Приходи ко мне лечиться и корова, и волчица… Еще нужен витамин С. Густой бульон из баранины то ж… — Ты меня вылечишь? — И тебя вылечат. — Да я зашился, уж полгода.
