С помощью ручки от швабры вытолкала из-под дивана телефонную книгу. Держу ее там, потому что имеет манеру шлепаться с книжной полки. Стряхнула ладонью пыль. Села в кресло с книгой на коленях, оглядела список Пулов. Их оказалось больше, чем я предполагала из-за того, что лично ни одного Пула не видела и не учла, что это вполне распространенная фамилия. Шрифт в книге мелкий до ужаса, а мои очки для кроссвордов были на кухне, так что я решила взять карандаш и отчеркивать фамилии, чтоб ни одной не пропустить. Отчеркнула несколько и тут увидела, что карандаш дрожит. Он дергался, прямо в судорогах, до такой степени, что на конце с ластиком очень даже заметно, эффект длины — почти непочатый ведь карандаш, — причем этой пертурбации следовало ожидать, учитывая кофе. Чтоб унять дрожь, я крепче сжала карандаш, но он только пошел скакать, как мячик на резинке. Я разозлилась, зажала его в кулаке, как ребенок ложку, сижу, отчеркиваю себе фамилии дальше, но на седьмой, что ли, фамилии прорвала-таки бумагу, напрочь вырвала у одного Пула его имя. Тут я была чрезвычайно раздосадована, применяя любимое мамино выражение. «Я чрезвычайно раздосадована», — она говорила, бешено вырывая страницы из не угодившего ей журнала. Вырывать, рвать — журналы, блузки, папину газету, если померещится, что он не слушает, листья, их она срывала с кустов и растерзывала в меленькие клочья — такая была у мамы, как теперь бы сказали, реакция на собственную нереализованность, хоть мне как-то трудновато себе представить, ну что, что ей мешало реализоваться? Да уж, яблочко от яблоньки недалеко падает. Ну так вот, выдираю я эту страницу из телефонной книги и собираюсь подойти к окну, там лучше видно. А Найджел вылез из своей трубы, передние лапы упер в стекло, голову набок, на меня уставился. И тут я как завизжу: «Что? Что?» И, не успев опомниться, хоть решила ведь, что в жизни больше себе такого не позволю, я уже скомкала эту страницу и как в него запущу. Комок мирно приземлился на проволочной крышке. Правда, я на сей раз не то чтобы прямо визжала, я даже почти уверена, что не визжала. Скорей, как на него глянула, я почувствовала, что мысли мои вопят. Почувствовала, я хочу сказать, что мысли у меня вот-вот взорвутся. Понятия не имею, правда, что собой представляет взорвавшаяся мысль. Визг, надо думать. «Эдночка наполнила свой дом взорвавшимися мыслями». Нет, ей-богу, именно так у меня раньше бывало, вот написала и поняла. Я сидела прямо, как аршин проглотила, то есть прямо, насколько позволяет мое кресло — оно у меня, я упоминала, кажется, дико мягкое, сядешь и тонешь, буквально, — и смотрела на его аквариум. Глаза у меня, наверно, вылезали из орбит, как бывает у Найджела, но я не стучала зубами. Зубы я плотно стиснула, кажется. Найджел убрался восвояси, в свою трубу. Я встала, подошла к дивану, все смахнула на пол, причем раздался треск стекла — хрустнула еще одна рамка, — и улеглась. Погодя все прошло, хотя что все? — прошла моя чрезвычайная раздосадованность. Я глянула вверх, заметила на потолке паутину. Странно, что я раньше не замечала, как эти толстые пыльные космы висят, колышутся чуть-чуть. Я села. Найджел снова катался на своем колесе. Подобрала скомканную страницу из телефонной книги. Принесла с кухни очки. Расправила на столе страницу. Генри Пул — один-единственный, и вот именно что на улице у самой Пряжки. Да, Генри Пул он и есть.
(пробел)
Даже странно, ну что я тут нашла такого уж интересного. Ощущаю личную связь, вот в чем, наверно, причина. Я видела его машинку, а несколько недель спустя я услышала этот взрыв. И я, конечно, не просто видела его машинку — я ее, помню, рассматривала со всех сторон. Мысленно рассматривала, то есть, строго говоря, я только спереди ее видела. Он приходится мне (или приходился?) как бы собратом-машинистом (или машинисткой?). Генри Пул и его машинка меня поразили (даже можно сказать — потрясли) как что-то, прямо фантастически небывалое. Это совпадение глубоко меня поразило своей глубочайшей значительностью, хотя в чем тут значение, я, хоть убей, не пойму. Конечно, я не могу полностью исключить возможность существования других Генри Пулов, не занесенных в телефонную книгу, хоть вряд ли их много, — нет в списке, ну, разорен человек, мало ли, телефон не может себе позволить, или телефон у него, наоборот, есть, но на имя жены, или он инвалид какой-нибудь, и жена, или мать, предположим, за ним ухаживает, приносит еду и платит за телефон, а он прикован к постели, лежит и печатает. Ай-би-эм крупноватая машинка для использования в постели, но, наверно, можно ее приспособить, так же как, скажем, большой поднос на ножках, если, конечно, ножки под таким весом не будут впиваться в матрас. Хочешь не хочешь, а тут потребуется очень жесткий матрас. Тоже удовольствие ниже среднего.
(пробел)
Столовая в Потопотавоке в конце сентября закрывалась, всю зиму стояла закрытая, я готовила сама у себя в хижине. Ну как в хижине, это не было что-то такое милое, сельское, это на самом деле была скорее хибара — крыша течет, приходится ставить на пол кастрюли и ведра, иногда об них грохаешься в темноте. Летом, в сырые дни, улитки наползали из лесу, карабкались внутри по стенам, тянули за собой пленку, и она жутковато блестела при лампе. Ночью, бывало, я слышала на крыльце хруст, утром выходишь, а там кучки разбитых раковин — это их еноты сжирали, откуда и хруст. Несколько постоянных, оставшихся зимовать, считали, что я из персонала, а персонал, по-моему, принимал меня за почетного гостя. Иногда я ходила в Ангар, поиграть в шашки. Было с кем поиграть, почти всегда было. Если мело, я носа не высовывала, зато в погожие дни доходила аж до деревни. Там была заправочная станция у самой околицы и по требованию останавливался экспресс, а еще была лавочка, я туда ходила зимой за продуктами, летом за мороженым. Каждый день экспресс мчал мимо меня по дороге к деревне, взвихрял гравий и пыль, и порой подмывало вскочить в него, сбежать, а там была не была. В первую зиму я ходила в наушниках из-за холода, и на лето я уже их сообразила надеть из-за галдежа в столовке. Еще я их употребляла, когда персонал затевал игры на лугу, в футбол, я уже упоминала, и в фрисби, чтоб не слышать бешеных или там восторженных криков и, никуда не денешься, скандалов и драк — персоналу приходилось вечно быть на чеку, разнимать драки. Иногда, идя к деревне, я побаивалась, вдруг нападут, такое случалось, говорили, из-за гомосексуалистов в Потопотавоке. Никто толком не знал — то ли кого-то линчевали, то ли пригрозили, что линчуют. Я не гомосексуалист, но вдруг бы они не разобрались, мало ли. Но все как-то гладко сходило, и скоро я перестала трястись по дороге в деревню. Опять она бухает, эта крыса. То бухает, то шуршит. И среди бела дня, главное. Новое дело. Мало ей ночью колобродить. Или она ночью нарочно дрыхнет, чтобы днем меня изводить. Нет, долго я этого не выдержу.
(пробел)
Купила газету в своем магазинчике и пошла в парк. Пожилой мужчина прошел за мной в парк, сел на скамейку напротив. Стал вынимать зерна из жестяной коробки у себя на коленях, разбрасывать по скамейке рядом, на земле под ногами. Рабочие башмаки заляпаны синей и желтой краской, и никаких носков вообще. Щиколотки тощие, жилистые. На коробке французская надпись: Crdêpes Dentelles [14]. Я подумала, что он, наверно, художник, из-за краски подумала, из-за французской надписи, видимо, и этого безразличия к носкам. Но может, он просто свою квартиру красил. У меня в Нью-Йорке было много знакомых художников, так они все ходили в белых кедах и без носков. Летом, конечно, зимой-то они одевались, как люди. Генри Пула нашли в подвальном этаже, лежал на полу, ничком, в нескольких метрах от газовой открытой заслонки. Умер от удушья, умер еще до того, как взорвался дом. Наложил на себя руки, было сказано, хоть записки так и не нашли. «Взрыв многое унес с собой, включая и то, что мистер Пул мог доверить бумаге». Мне нравится эта формулировка «доверить бумаге». Генри Пул, пятидесяти двух лет, уроженец Талсы, штат Оклахома, зарабатывал починкой телевизоров. «Прожив долго в наших краях, — писала газета, — он стал привычным лицом в округе, но остался почти чужим для ближайших соседей». Свидетели утверждают, что он выгуливал маленького темного песика в любое время ночи. Один сосед его охарактеризовал, как «непонятного и себе на уме». Песик обнаружен целым и невредимым в трех кварталах от дома, в чем Общество защиты животных усматривает истинное чудо. Я оторвалась от газеты, стала глядеть на голубей, они налетели, они толпились, прыгали вокруг башмаков, заляпанных краской, а человек на скамейке горстями бросал им зерна. Последние несколько месяцев Пул выносил свою коробку для почты прямо на крыльцо, и люди видели, как он ее пинал, входя и выходя из дому. Это, согласно газете, был «явный признак». А какие еще признаки бывают? Ночью однажды налетел сильный ветер, унес большую часть почты на соседний двор, так утром Пул пошел, все собрал в охапку и снова плюхнул к себе на крыльцо. Она еще долго потом разлеталась по соседним дворам, пока наконец один сосед не поднялся на крыльцо и все не распихал по мешкам для мусора. Осколки, ошметки, хлопья какие-то, кто трогал, говорят, похоже, что от мебельной обивки, и тут же обрывки бумаги, изоляционной ленты. «Словно розовый снег», — кто-то сказал, все валил и валил на округу еще несколько часов после взрыва. Я сложила газету, встала уходить. Он на меня глянул, улыбнулся. Я уже открыла рот, сказать что-то касательно птиц, но они вдруг все разом взмыли, и он исчез в вихре щелкающих крыльев. У меня на языке было «вечно я забываю захватить крошки для птиц, когда сюда иду», но я сказала всего-навсего «До свиданья». Если получится книга, все лишнее надо будет убрать. То же относится и к банальным замечаниям и никому не нужным попутным мыслям. Оставь он записку, она была бы напечатана на той самой айбиэмке, которую я видела в той мастерской. Опять эти страницы на полу. И фотография Кларенса со львами, я же ее скотчем к окну приклеила, а она отлепилась. Я смотрела, как она упархивает на пол, и пальцы не дрогнули на клавишах.
