— Вы, наверное, с радостью ожидали, когда же ваш дом будет готов, — Кэйко в туфлях на тонких каблуках двигалась по тронутой инеем, пожухлой траве утиной походкой, на каждом шагу вытягивая из газона каблук. — Газон посадили в прошлом году? Трава растет хорошо. Сначала обустроили участок, а потом строили дом — значит, вам действительно нравится этим заниматься.
— Я ночевал не здесь, останавливался в Готэмбе, а сюда приезжал заниматься посадками и стройкой, — отозвался Хонда; чтобы не замерзнуть, он оделся словно парижский консьерж — толстый, пушистый шерстяной джемпер и шелковое кашне.
Сталкиваясь с женщинами типа Кэйко, жившими легко и весело, Хонда, который всю жизнь работал, учился и только на пороге старости постигал науку праздности, хорошо понимал, что выглядит в какой-то мере жалко.
Ему удалось стать хозяином этой дачи благодаря опубликованному 18 апреля 32-го года Мэйдзи[48] за подписью императора закону «О возвращении принадлежавших ранее государству земель», старому, теперь совсем забытому, так и не отмененному закону.
В июле 6-го года Мэйдзи,[49] когда был издан указ о введении единого налога на землю, правительственные чиновники обходили деревни и пытались определить собственников земли. Собственники, опасаясь высокого земельного налога, порой отказывались от фактически принадлежавших им земель. Таким образом, большое количество собственных или общинных земельных участков остались без хозяина и были переданы в собственность государству.
По прошествии времени бывшие собственники стали сожалеть и громко негодовать по этому поводу, поэтому в 32-м году Мэйдзи был принят закон: вторая статья этого закона требовала от тех, кто обращался с просьбой вернуть ему его исконные владения, фактического подтверждения прежних прав собственника — для доказательства из шести официальных документов нужно было представить хотя бы один. Тогда по шестой статье этот иск попадал под юрисдикцию административного суда.
Такого рода заявления стали появляться тогда же, в 30-е годы Мэйдзи, но административный суд оказался судом последней инстанции, подавать апелляцию было некуда, кроме того, не было контролирующих административные суды органов, и все дела на долгое время отложили.
У общинной собственности — принадлежавшему поселку горного леса, от которого когда-то открестились, объявился владелец, имевший право подать иск, истцом была часть деревни. Как бы потом деревню ни объединяли, даже до города, эта часть деревни продолжала оставаться субъектом владения «участка собственности».
Речь шла о деревне в районе Михару префектуры Фукусима: после того как в 33-м году Мэйдзи[50] оттуда поступило исковое заявление, и государство, и истец занимались этим делом весьма неторопливо. На протяжении почти полувека менялись названия и содержания ведомств, министры которого выступали ответчиками по этому делу, умирали одни адвокаты истца, им на смену приходили другие. В 15-м году Сева[51] представитель деревни приехал в столицу, посетил ставшего к тому времени уже известным адвокатом Хонду и поручил ему этот безнадежный иск.
С мертвой точки это затянувшееся на полвека дело сдвинуло, можно сказать, поражение Японии в войне.
По принятой в 22-м году Сева[52] новой конституции отменялись особые суды, упразднялись административные суды и рассмотрение судебных споров по искам к административным органам поручалось Верховному суду в Токио — дела переходили теперь в разряд гражданских. Поэтому Хонда довольно легко выиграл дело — эту победу человек, случайно оказавшийся в суде, назвал бы просто везением.
Хонда получил вознаграждение, которое было оговорено в контрактах, переходивших по наследству от одного адвоката к другому. Он получил третью часть горного леса, который вернулся в собственность деревни. Ему предложили на выбор или часть леса, или деньги, которые можно выручить от его продажи, и Хонда выбрал деньги. Так он получил триста шестьдесят миллионов иен.
Это перевернуло его жизнь. Хонда, которому со времен войны порядком надоела адвокатская практика, оставил в названии конторы свое имя, но фактически поручил дела персоналу и только иногда показывался в конторе. У него теперь были другие знакомства, другие ощущения. Почти сорок миллионов, нежданно свалившиеся на голову, новые времена, когда подобное стало возможным, — ко всему этому нельзя было отнестись серьезно, и он собирался вести себя несерьезно.
Он подумал было о том, чтобы сломать и перестроить родительский дом, который был настолько стар, что лучше б уж сгорел, но вскоре отказался от мысли строить что-нибудь в Токио. Когда-нибудь обязательно грянет новая война и превратит родное гнездо в выжженную землю.
Жене больше хотелось жить в квартире, чем вдвоем с мужем в старой усадьбе, — она предлагала продать землю, но Хонда возражал — ему захотелось построить где-нибудь в малолюдном месте загородный дом, это было бы полезно и для здоровья Риэ.
По совету знакомых супруги отправились посмотреть участок земли в Сэнгокухара в районе курорта Хаконэ, но их отпугнула повышенная влажность тех мест. Шофер повез их через Хаконэ в Готэмбу, где сорок лет назад в местечке Нинаока стали строить дачи.
Прежде там были дачи высокопоставленных лиц, однако после войны они стояли пустыми, пугая женщин, которые приезжали сюда встречаться с военными из американских оккупационных войск, проводивших у подножия Фудзи свои маневры. Пустовавшие в западной части Нинаоки земли, принадлежавшие ранее государству, а в результате земельной реформы розданные крестьянам, оказались просто находкой.
В этой части почва не была вулканической, как у самого подножия Фудзи, но крестьяне не знали, что делать с истощенной землей, на которой растет только кипарисовик. Заросший полынью склон полого спускался к бурной речке, а прямо напротив открывался вид на гору Фудзи — это место сразу понравилось Хонде.
Стоила земля очень дешево, и, отказавшись от предложений Риэ еще подумать, Хонда сразу уплатил задаток за участок площадью в пять тысяч цубо.
Риэ говорила, что ей не нравится острое ощущение чего-то мрачного, которое производила на нее эта пустошь. Риэ пугала печаль. Она интуитивно чувствовала, что в старости таких вещей лучше избегать. Но Хонда был доволен — это то, о чем он мечтал, грусть, которая окутывала землю, была ему просто необходима.
— Ну и что? Посадим газон, построим дом, и тут будет очень даже веселое место, — сказал он.
Идея построить дом, посадить деревья и создать сад силами местных жителей оказалась не очень удачной, но позволила сократить траты. Хонда продолжал считать, что в расточительстве есть что-то вульгарное.
И все-таки удовольствие, которое он испытывал, медленно обходя с Кэйко свои огромные земли, конечно, было связано с давнишней мыслью, что именно так и нужно жить — ее Хонда взращивал в душе с тех пор, как подростком посещал усадьбу Мацугаэ. Чувствовать, что весенний холод, отдававший колючками сохранившегося в Хаконэ снега, — это холод на твоем собственном дворе и одиночество двух слабых теней, отбрасываемых на газон, — это одиночество на твоей собственной земле… — ему казалось, что он впервые осязал руками эту удивительную сущность системы частной собственности. При этом никто не мог обвинить его в изуверствах — он все, от начала и до конца, получил благодаря своему уму и изменившимся временам.
На красивом лице Кэйко не было ни следа кокетства или настороженности. Она могла в один миг заставить находившегося рядом мужчину (даже пятидесятивосьмилетнего Хонду) почувствовать себя подростком.
Что это была за сила? Женская сила, вызывавшая у пятидесятивосьмилетнего мужчины ощущение спокойной ясности, — мужчины, у которого в юности попросту смешались боязнь женщины и уважение к ней, и он из тщеславия и якобы чистоты буквально сковал свое тело.
Хонда совсем не хотел брать в расчет возраст. Его душа, которая даже в сорок лет тщательно сопоставляла, что ему по возрасту можно и чего нельзя, теперь жила по-другому. Хонда уже не поражался тому, что временами обнаруживал в своем теле душу ребенка. Ведь старость всегда была своего рода объявлением о банкротстве.
Он начал беспокоиться по поводу своего здоровья, но перестал бояться давать волю чувствам. Ушла настоятельная необходимость включать рассудок. И опыт оказался всего лишь объедками, оставшимися на тарелке.
Кэйко, встав в центре газона, смотрела то на восток, то на северо-запад, будто сравнивала горы Хаконэ и гору Фудзи. Ее достоинство, можно считать, граничило с пренебрежением. Вздымавшаяся под костюмом грудь, гордо поставленная шея — во всем этом было что-то от командующего армией. Ее молоденькому офицеру, наверное, приходилось слышать странные приказы.
