Внезапно путь ему преграждает немецкий караульный пост. Немцы еще издали мигают ему из-под касок. Пин направляется к ним с самым нахальным видом.
— Овечка, — говорит он. — Вы не видали мою овечку?
— Was? — Немцы не понимают, о чем он им толкует.
— Овечка. О-веч-ка. Бе-е-е… Бе-е-е…
Немцы смеются: они поняли. С такими лохмами и в таких отрепьях Пина вполне можно принять за пастушонка.
— Я потерял овечку, — хнычет он. — Она прошла где-то здесь, я уверен. Куда же она запропала? — Пин проходит пост и идет дальше, крича: — Бе-е-е… Бе-е-е…
Море, которое вчера было темной подкладкой облаков на краю неба, постепенно становилось все более яркой полосой, и вот теперь оно превращается в огромную, грохочущую лазурь, раскинувшуюся за холмом и домами.
Пин у своего ручья. Вечер, но лягушек почти не слышно. Вода в лужах кишит черными головастиками. Тропа паучьих гнезд начинается отсюда, она за этими камышами. Это волшебное место, известное одному лишь Пину. Там с Пином могут произойти самые чудесные превращения, он может обернуться королем или лешим. Пин идет вверх по тропинке, и у него захватывает дух. Вот они, гнезда. Но вся земля вокруг перерыта. Повсюду видны следы человека, выдиравшего с корнем траву, ворочавшего камни, разрушившего норы, ломавшего дверцы, сделанные пауками из пережеванных листьев. Здесь побывал Шкура! Шкура знал место. Это он, облизывая трясущиеся от злобы губы, ногтями разрывал перегной, совал прутики в галереи, убивал одного за другим пауков — и все это только для того, чтобы найти пистолет «пе тридцать восемь»! Однако нашел ли он его? Пин не узнает того места, куда он зарыл свой пистолет: камней, которые он положил, больше не видно, трава вырвана. Место должно бы быть тут. Еще сохранилось вырытое им углубление. Но теперь оно завалено перегноем и кусочками туфа.
Пин плачет, закрыв лицо руками. Никто больше не вернет ему пистолета: Шкура мертв, в его арсенале пистолета не оказалось, кто знает, куда он его задевал или кому отдал. Пистолет — последнее, что оставалось у Пина в этом мире. Что ему теперь делать? В отряд он вернуться не может: он там слишком всем насолил — Левше, Джилье, Герцогу, Дзене Верзиле по прозвищу Деревянная Шапочка. В трактире была облава, там всех либо поубивали, либо угнали в Германию. Остался один Мишель Француз, он в «черной бригаде», но Пин не желает кончить так же, как Шкура, поднимаясь по длинной лестнице и каждую секунду ожидая выстрела в спину. Пин один на всей земле.
Негра из Длинного переулка примеряет новый голубой капот, когда раздается стук в дверь. Она прислушивается. В такое, как нынче, время она, когда заходит в свой старый дом в переулке, боится открывать дверь незнакомым людям. Опять стучат.
— Кто там?
— Отопри, Рина. Это я, твой брат Пин.
Негра открывает дверь, и входит ее брат, одетый в какие-то отрепья, непричесанный, с лохмами, спадающими до плеч, грязный, оборванный, в стоптанных башмаках, с щеками, измазанными пылью и слезами.
— Пин! Откуда ты? Где ты пропадал все это время?
Пин входит в комнату и говорит охрипшим голосом:
— Только не приставай ко мне. Где был, там и был. Не найдется ли у тебя чего поесть?
Негра говорит материнским тоном:
— Подожди, сейчас приготовлю. Присаживайся. Как ты, должно быть, устал, бедняжка Пин. Тебе еще повезло, что ты застал меня дома. Я здесь почти не бываю. Теперь я живу в отеле.
Пин жует хлеб и немецкий шоколад с орехами.
— Я вижу, ты неплохо устроилась.
— Пин, как я о тебе беспокоилась! Чего я только не передумала! Что ты делал все это время? Бродяжничал? Бунтовал?
— А ты? — спрашивает Пин.
Негра густо намазывает на кусок хлеба немецкое варенье и протягивает Пину.
— А теперь, Пин, чем ты намерен заняться?
— Не знаю. Дай поесть.
— Вот что, Пин, остерегись соваться в партию. Знаешь, там, где я работаю, нужны расторопные ребята вроде тебя, и тебе там будет совсем неплохо. Работы — никакой: надо только прогуливаться днем и вечером и смотреть, кто что поделывает.
— Скажи-ка, Рина, у тебя есть оружие?
— У меня?
— Да, у тебя.
— Ну есть пистолет. Я его держу, потому что сейчас всякое может случиться. Мне его подарил один парень из «черной бригады».
Пин поднимает на нее глаза и проглатывает последний кусок.
— Покажи-ка мне его, Рина.
Негра встает.
— И чего тебе неймется с этими пистолетами? Мало тебе того, который ты украл у Фрика? Мой точь-в-точь похож на тот, что был у него. Вот он, смотри. Бедный Фрик, его отправили на Атлантику.
Пин как завороженный смотрит на пистолет: это же «пе тридцать восемь», его «пе тридцать восемь»!
— Кто тебе его дал?
— Я же тебе говорила: солдат из «черной бригады», блондин. Он вечно зябнул. На нем было навешано — я не преувеличиваю — шесть разных пистолетов. «На что тебе их столько? — спросила я У него. — Подари мне один». Но он и слушать не хотел. Он прямо с ума сходил по пистолетам. В конце концов он подарил мне вот этот, потому что он был самый старый. Но он все равно действует. «Чего ты мне даешь, — сказала я ему, — пушку?» А он ответил: «Ничего, по крайней мере останется в семье». И что он этим хотел сказать?
Пин ее больше не слушает. Он крутит пистолет то так, то эдак. Прижав его к груди, как игрушку, он поднимает глаза на сестру.
— Послушай меня, Рина, — говорит Пин хрипло. — Этот пистолет — мой.
Негра смотрит на него сердито.
— Чего это тебя так разобрало? Ты что — стал бунтовщиком?
Пин роняет стул на пол.
— Обезьяна! — кричит он что есть мочи. — Сука! Шпионка!
Он засовывает пистолет в карман и уходит, хлопнув дверью.
На улице — ночь. Переулок так же пустынен, как и тогда, когда он пришел. Ставни на окнах лавок закрыты. У стен домов навалены доски и мешки с песком, чтобы предохранить жилища от осколков.
Пин идет вдоль ручья. Ему кажется, что вернулась та самая ночь, когда он украл пистолет. Теперь у Пина есть пистолет, но все равно ничего не изменилось. Он по-прежнему один в целом мире; он, как всегда, одинок. Как и в ту ночь, его мучит один лишь вопрос: что ему делать?
Пин, плача, идет по насыпи. Сперва он плачет тихонько, потом разражается громкими рыданиями. Теперь ему уж никто не встретится. Никто? За поворотом насыпи вырисовывается человеческая тень.
— Кузен!
— Пин!
Это волшебные места, где постоянно случаются всякие чудеса. И пистолет его тоже волшебный, он как волшебная палочка. И Кузен — великий волшебник с автоматом и в вязаной шапочке. Сейчас Кузен гладит его по волосам и спрашивает:
— Чего ты здесь делаешь, Пин?
— Я ходил забрать мой пистолет. Посмотри. Это пистолет немецкого матроса.
Кузен внимательно рассматривает пистолет.
— Хорош! «Пе тридцать восемь». Береги его.
— А ты, Кузен, чем здесь занимаешься?
Кузен вздыхает, и выражение лица у него, как всегда, печальное, словно ему приходится искупать тяжкую вину.
— Мне надо сделать один визит, — говорит он.
— Это мои места, — говорит Пин. — Заколдованные. Тут пауки делают гнезда.
— А разве, Пин, пауки делают гнезда? — спрашивает Кузен.
— Они делают гнезда только здесь, — объясняет Пин, — и больше нигде в целом мире. Я был первым, кто узнал об этом. Потом сюда пришел этот фашист Шкура и все разрушил. Хочешь, покажу?
— Покажи мне, Пин, покажи. Подумать только — паучьи гнезда.
Пин ведет его за руку, рыхлую и теплую, как ситник.
— Вот, посмотри, тут были дверцы в галереи. Этот фашистский ублюдок все поломал. А вот одна нетронутая. Видишь?
Кузен присаживается на корточки и щурит в темноте глаза.
— Смотри, смотри! Дверца открывается и закрывается. А за ней — галерея. Она глубокая?
— Очень глубокая, — объясняет Пин. — И вся облеплена засохшей кашицей из травы. Паук сидит на самом дне.
— Давай зажжем спичку, — предлагает Кузен.
И оба они, присев на корточки, наблюдают, как пламя спички освещает вход в галерею.
— Давай бросим туда спичку, — говорит Пин. — Посмотрим, вылезет ли паук.
— Зачем? — возражает Кузен. — Бедные насекомые! Не видишь, что ли, сколько бед на них уже обрушилось.
— Скажи, Кузен, ты думаешь, они опять построят гнезда?
— Если мы не будем их трогать, думаю, что построят, — говорит Кузен.
— А мы вернемся еще как-нибудь взглянуть на них?
— Да, Пин, мы будем приходить сюда каждый месяц.
Как хорошо, что он нашел Кузена, которого интересуют паучьи гнезда!
— Скажи-ка, Пин…
— Чего тебе, Кузен?
— Видишь ли, Пин, я хотел тебе кое-что сказать. Я знаю, что ты меня поймешь… Видишь ли, я уже много месяцев не имел дела ни с одной женщиной… Ты знаешь, как это бывает. Послушай, Пин, мне говорили, что твоя сестра…
На лицо Пина возвращается ухмылка. Он — друг взрослых; в таких вещах он, конечно, разбирается и гордится тем, что, когда требуется, он способен оказывать взрослым такого сорта услуги.
