...А Клим? Он стал закадычным другом Игоря — с того дня, как широкая трещина пробилась между ним и классом, между ним и Мишкой, между ним и тем, прежним Климом, о котором он старался не вспоминать...
Они никогда не скучали друг с другом; Климу все больше нравился скептический склад ума Игоря, они вместе учили уроки, каламбурили, острили, смеялись.
Как-то нечаянно забрели на школьный вечер; в зале полупусто, по левую сторону прохода скамьи заняли ребята, по правую — девочки; смешно: сидят, ручки на коленках, шеи вытянуты — будто в испанских брыжжах; тоже смешно. За трибуной — девушка, когда-то Клим встречал ее в райкоме... Хорошилова, кажется. Очки поблескивают — хочет быть серьезной и строгой. Лекция о дружбе и товариществе, о коллективе... Ипатов сидит, считает плафоны. Как это он сказал? «Из правды шубу не сошьешь...»
— Какие вопросы к товарищу Хорошиловой?
— Есть вопрос! Может ли коллектив поступить несправедливо?
Товарищ Хорошилова наставительно сказала:
— Коллектив всегда прав...
— Пошли, старик...
— Пошли, сэр.
Лекция кончилась. В зал повалили танцы... Им еле удалось выбраться.
На улице падал снег — первый, пушистый, теплый, как заячий мех. Клим сгреб слой снега с забора. Понюхал.
— Пахнет?
— Понюхай.
— Ничего не чувствую... А впрочем.. У поэтов нос устроен по-особенному...
Как и все на свете, ирония приедается.
— Жалко ходить по такому снегу,— сказал Клим, обернувшись, разглядывая неглубокий отчетливый след.— Хочешь стихи?
— Новые?..
— Да. Правда, лирика...
— О!..— Ну, все равно. Слушай.
Лунная лирика льется по скверику,
Четко расчерчены тени по снегу.
Тонкими черными пальцами дерево
Тянется к черному небу.
Стою не у картины ли,
Той, что из рамы вынули?
Застыл в пафосе одном,
В саду пустом и холодном.
И хочется сильно, до страха,
Крикнуть на весь свет:
«Нет бога, кроме аллаха,
И пророк его — Магомет!»
Игорь помолчал.
— Ты — лирик, а лезешь в Мараты... Здорово. Только при чем здесь аллах? Ты что, магометанин?
— Не знаю, при чем. Как бы это объяснить.... Ну, бывает у тебя, когда хочется погладить облака или упасть на землю и...
Нет, разве можно объяснить, как снег пахнет? У поэтов нос устроен по-особому... Она — не поэт, но поняла бы.
Наверное поняла... «Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком...» А может быть, и не поняла... Она гордая, она не любит побежденных...
Где она? Кто она? Как ее найти?..
20
Однажды вечером Клим с Игорем и Мишкой, который уже успел с ними помириться, шатались по улицам и рассуждали о том, как станут люди жить в коммунистическом обществе. Рассуждали, вернее, Клим и Турбинин, а Мишка, по обыкновению, отмалчивался и только, если они уж чересчур увлекались, буркал:
— С такими обормотами коммунизм не построишь... Индивидуалисты несчастные,..
— Старо, Гольцман,— сказал Игорь.— Придумай что-нибудь поновее, — и повернулся к Бугрову: — Видишь ли, пока нам будет мешать капиталистическое окружение...
Клим поймал на язык снежинку, рассмеялся.
— Ты что?
Клим остановился, потер переносицу:
— Знаешь, мне вдруг представилось: вот падает снег. И через пятьдесят, через сто лет, когда все на земле переменилось.... Он все так же падает... И люди тоже идут по улице — и вспоминают: а вот жили когда-то трумэны, черчилли, бидо... Они выступали в парламентах, произносили речи, грозили войной... А снег шел. И шла история. И ничего не могли они переменить, а были как деревянные марионетки. Им кажется, будто они что-то могут, а они ничего не могут, и тем более — остановить будущее... Это как если бы Трумэн крикнул: именем атомной бомбы — остановись!.. А снег бы все равно падал!
— Ты упрощаешь...— начал было Игорь, но Клим не дал ему договорить:
— Может быть... Может быть... Но только все равно — это смешно, очень смешно!... Как в оперетте...
А через три дня Клим пригласил их к себе домой.
Они застали его перед столом, заваленным ворохом газет и журналов, тут же лежал «Дипломатический словарь» Турбинина. Клим находился в страшном возбуждении: глаза его покраснели, он поминутно ерошил волосы и, поругиваясь, выискивал в груде исписанной бумаги нужные листки.
— Садитесь и слушайте,— приказал он.— Возле двери садитесь — там первый ряд партера!
Он отвернулся на мгновение, чтобы снять висевшую над плитой шумовку, и когда они увидели вновь его лицо, оно было искажено брезгливой гримасой, нижняя челюсть по-бульдожьи выпятилась вперед. Клим сделал несколько медленных шагов, исполненный высокомерной важности — и неожиданно согнулся, воровски подмигнул и расплылся в коварной улыбке: болтая кистью руки над шумовкой — вероятно, изображающий гитару или мандолину,— он затянул дребезжащим тенорком на мотив «Веселого ветра»:
Сейчас вам песню пропоет
веселый Черчилль,
Правдивый Черчилль,
Игривый Черчилль,
Про то, как мира карту с вами
Перечертим —
Иль черти Черчилля пускай возьмут...
Потом упал на одно колено и, обратясь к кому-то невидимому, заговорщически понизил голос:
Послушай, Трумэн дорогой —
План такой...
Клим по ходу действия перевоплощался то в Трумэна, то в Маршалла, то в Чан Кай-ши.
Мишка хохотал. Он едва не свалился со стула, Игорь сказал:
— Есть удачные места, но в целом — что это за жанр? Комедия? Фарс?..
— Это политический памфлет,— возразил Клим, нахмурясь.
* * *
...Хотя Клим и был убежден, что вел себя на собрании вполне принципиально, всякий раз, входя в школу, он испытывал какое-то смутное чувство вины. Он старался как можно незаметнее проскользнуть по коридору, юркнуть в дверь и забраться на свою заднюю парту. Однако в тот день, подходя к десятому классу, Клим замедлил шаг: ему почудилось, будто он слышит арию Сильвы «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье»... Он почти прокрался к выкрашенной в белый больничный цвет двери с обшарпанным низом—и вдруг разобрал слова:
Помнишь, как ты
Обещал нам свиную тушонку,
И маргарин
Ты нам сулил,
Что ж обещаньям своим, дядя Сэм, изменил?
Клим дернул ручку — и увидел толпу ребят, в центре — Мишку: закатывая глаза, он старательно пел.
«Предатель!» — метнулось в голове у Клима; вчера Мишка выпросил у него памфлет, чтобы еще раз просмотреть «дома, только дома»...
Его встретили дружным воплем: автор! Он не знал, куда деваться от смущения. Впервые после большой ссоры в обращенных к нему взглядах была не настороженная неприязнь, а веселое, восхищенное изумление,
И как-то само собой получилось, что ни у кого даже не возникло вопроса — ставить или не ставить.
Только Леонид Митрофанович сказал: лично он предпочитал бы для новогоднего вечера отрывок из классической пьесы, например, из «Горя от ума», но впрочем, что ж, он может посоветоваться с директором...
— Дохлое дело, братцы! — огорчился Витька Лихачев, когда Леонид Митрофанович вышел из класса.
— Эй, народ! Двинули все к директору! — блеснув смоляными глазками, крикнул маленький Калимулин, который, выпросив у ребят шарфы, все перемены сооружал себе нечто вроде чалмы, готовясь играть стамбулского пашу.
— К директору! — подхватил Мишка и ринулся из класса первым.
Клим пробовал отговорить — его никто не слушал. В шумной, стремительной ватаге Клим шел по коридору последним.
Алексей Константинович, сидевший за своим столом, удивленно взглянул на ребят.
— Что за делегация?
Он был невысокого роста, худощавый, с проблесками седины в волосах, и ни в осанке, ни в тоне Алексея Константиновича за первые месяцы его директорства еще не появилось той властности и неколебимости, которая — вольно или невольно — постепенно вырабатывается у всякого директора. Даже планки двух боевых орденов как-то стыдливо жались к лацкану серенького пиджачка. И все-таки никто не решался начать разговор. Наконец Мишка, довольно неуверенно оглядев ребят, проговорил:
