— Угу…
— А ты задумался…
— Слушай, а ты в это веришь?
— Во что в это?
— Что первая любовь — всегда последняя?
— Не знаю… Надеюсь, что нет…
Они дослушали диск до конца в полном молчании.
— Ну ладно… Черт, скоро четыре… Завтра опять будет тот еще видок…
Он встал.
— Будешь праздновать с семьей?
— С тем, что от нее осталось…
— А осталось-то много?
— Вот столечко… — он почти соединил большой и указательный пальцы…
— А у тебя?
— Вот столько… — она махнула рукой над своей макушкой.
— Ага… Значит, целый выводок… Ну пока… Спокойной ночи…
— Останешься спать здесь?
— Помешаю?
— Нет-нет, конечно нет, это я так, для справки…
Он обернулся.
— Будешь спать со мной?
— Что-о?
— Нет-нет, это я так, для справки… Он просто пошутил.
На следующее утро Камилла встала около одиннадцати. Франка уже не было. Она заварила себе чаю и вернулась под одеяло.
Если бы меня попросили свести мою жизнь к одному-единственному событию, я назвал бы следующее: в семь лет почтальон переехал мне голову…
Около трех она оторвалась от чтения и вышла за табаком. В праздничный день почти все магазины были закрыты, но покупка табака была скорее предлогом — ей хотелось дать истории отстояться, предвкушая следующую встречу с новым другом.
Широкие авеню 7-го округа были пустынны. Она долго искала открытое кафе и заодно позвонила дяде. Жалобы матери («Я слишком много съела…») растворились в долетавших до нее по проводам смехе и радостных возгласах родственников.
На тротуарах уже появились елки.
Она постояла на террасе Трокадеро, любуясь акробатами на роликах и жалея, что не захватила с собой блокнот. Их сложные кульбиты не слишком ее занимали, куда интереснее были всякие хитрые устройства — качающиеся трамплины, маленькие сверкающие пирамидки, выстроенные в ряд бутылки, стоящие на ребре доски, на которых можно было с большим успехом свернуть шею и потерять штаны…
Она думала о Филибере… Что он делает в это самое мгновение?
Вскоре солнце скрылось и холод обрушился ей на плечи. Камилла зашла в одну из роскошных пивных на площади, заказала клубный сэндвич и принялась рисовать на бумажной скатерти пресыщенные лица местной золотой молодежи. Юнцы обнимали за талии прелестных, напоминающих кукол Барби подружек, похваляясь друг перед другом мамочкиными чеками.
Она прочла еще строчку Эдгара Минта и перебралась на другой берег Сены, стуча зубами от холода. Она подыхала от одиночества.
Я подыхаю от одиночества, вполголоса повторяла она себе под нос, подыхаю от одиночества…
Может, пойти в кино? Ас кем потом обсуждать фильм? Зачем человеку эмоции, если не с кем ими поделиться? Она толкнула плечом дверь, поднялась в квартиру и почувствовала разочарование, найдя комнаты пустыми.
Она немножко прибралась для разнообразия и вернулась к чтению. Нет такой печали, которую не могла бы утолить книга, говорил Монтень, а Монтень никогда не ошибался.
Когда щелкнул замок, она села по-турецки на диванчик и изобразила полное безразличие.
Он был с девушкой. Не с давешней, с другой. Но тоже весьма колоритной.
Они быстро прошли по коридору и закрылись в его комнате.
Камилла включила музыку, чтобы заглушить их любовные восторги.
Н-да…
Неловкая ситуация. Хуже не придумаешь.
В конце концов она подхватила свою книгу и переместилась в кухню, в самый дальний конец квартиры.
Через какое-то время она услышала, как они разговаривают у входной двери.
— Ты что, не идешь со мной? — удивлялась девица.
— Нет, я еле на ногах стою, не хочу выходить…
— Вот это мило… Я бросила своих, чтобы быть с тобой… Ты обещал повести меня поужинать…
— Я же сказал, что подыхаю от усталости…
— Ну давай хоть выпьем….
— Хочешь пива?
— Не здесь…
— Да сегодня же все закрыто… К тому же я завтра работаю!
— Поверить не могу… Так что, мне убираться?
— Да ладно тебе… — Его голос смягчился. — Не устраивай сцен… Приходи завтра вечером в ресторан…
— Когда?
— К полуночи…
— К полуночи…Черт знает что такое… Ладно, пока…
— Обиделась?
— Привет.
Он не ожидал увидеть ее на кухне — Камилла сидела, завернувшись в одеяло.
— Ты была здесь?
Она молча подняла на него глаза.
— Чего ты так на меня смотришь?
— Как так?
— Как на кусок дерьма.
— Вовсе нет!
— Не нет, а да! — он занервничал. — Какие-то проблемы? Тебе что-то не нравится?
— Перестань… Отстань от меня… Я ведь ничего не сказала. Мне дела нет до твоей жизни. Делай что хочешь! Я не твоя мамочка!
— Так-то лучше…
— Что едим? — спросил он, инспектируя внутренность холодильника. — Естественно, ничего… В этом доме никогда нет жратвы… Чем вы с Филибером питаетесь? Книжками? Дохлыми мухами?
Камилла вздохнула и плотнее закуталась в шаль.
— Смываешься? Ты, кстати, ела?
— Да.
— Ну конечно, вон даже поправилась слегка…
— Эй! — Камилла обернулась. — Я не сужу твою жизнь, а ты не лезешь в мою, договорились? Ты разве не собирался к дружку после праздников? Я не ошибаюсь? Значит, нам осталось продержаться всего неделю… Попробуем? Нам обоим будет проще, если ты перестанешь меня задирать… Не разговаривай со мной… Совсем.
Чуть позже он постучал в дверь ее комнаты.
— Да?
Он бросил ей на кровать пакет.
— Что это?
Но он уже вышел.
Нечто мягкое было завернуто в жуткую мятую бумагу (ее что, использовали несколько раз?!) и как-то странно пахло. Затхлостью. Столовской едой…
Камилла осторожно развернула «подношение» и сначала подумала, что это фартук, Сомнительный подарок ее соседа-хлыща. Она ошиблась. В пакете лежал шарф — очень длинный, очень редкий и неважнецки связанный: дырка, нитка, две петли, дырка, нитка… два метра огрехов… Может, так теперь носят? Цвета тоже были весьма… как бы это сказать… специфические…
К подарку прилагалась записка.
Почерк престарелой учительницы, буквы в завитушках написаны дрожащей рукой бледно-голубыми чернилами.
Мадемуазель,
Франк не сумел объяснить мне, какого цвета у вас глаза, поэтому я использовала все цвета. Желаю счастья в Новом году.
Полетта Лестафье
Камилла закусила губу. За исключением книги Кесслеров — а ее в расчет можно было не принимать, потому что она подразумевала «фигу в кармане», нечто вроде: «Да, есть люди, которые посвящают жизнь творчеству…», — это был ее единственный подарок.
Боже, до чего уродливый… И какой прекрасный…
Она встала на кровати во весь рост и набросила шарф на шею на манер боа, чтобы развлечь Маркиза.
Пу-пу-пи-ду-ба-да…
Кто такая Полетта? Его мама?
Она закончила книгу среди ночи.
Ладно. Еще одно Рождество миновало.
Снова все та же рутина: сон, метро, работа, дом. Франк больше не разговаривал с ней, и она старалась по возможности избегать его. По ночам он редко бывал дома.
Камилла решила немного размяться. Она отправилась навестить Боттичелли в Люксембургский дворец, зашла к Зао Ву-ки[39] в Зал для игры в мяч, но отказалась от мысли посетить Вюйара, увидев длинный хвост очереди. В конце концов, напротив «прописался» Гоген! Неразрешимая дилемма! Вюйар — это, конечно, прекрасно, но Гоген… Гигант! Вот она и стояла, как Буриданова ослица, между Понтаваном[40], Маркизами[41] и площадью Вентимильи… Ужас какой…
Кончилось тем, что Камилла принялась рисовать людей в очереди, крышу Большого дворца и лестницы Малого. Внезапно к ней пристала какая-то японка: она размахивала банкнотами по пятьсот евро, умоляя купить для нее сумку в магазине Vuitton, и тряслась, как бесноватая, словно это был вопрос жизни и смерти. Камилла бессильно развела руками.
«Look… Look at me…I am too dirty…»[42] Она кивнула на свои говнодавы, слишком широкие джинсы, грубошерстный свитер и военную куртку, которую одолжил ей Филибер… «They won’t let me go in the shop…»[43] Девица скривилась, забрала деньги и пристала к кому-то стоявшему в той же очереди позади нее.
Неожиданно она свернула на авеню Монтень. Так, ради интереса.
Вид у охранников был весьма и весьма внушительный… Она терпеть не могла этот квартал, где за деньги можно было получить самое худшее, что существует в этом мире: дурной вкус, власть и высокомерную спесь. Проходя мимо витрины магазина Мало, она ускорила шаг — слишком много воспоминаний! — и вернулась по набережным.
На работе ничего интересного, если не считать того, что холод стал совсем невыносим.
Она возвращалась домой одна, ела одна, спала одна и слушала Вивальди, обхватив колени руками.
