Эни-бени, лук-морковь,
Человечью чую кровь…
Однажды на исходе жаркого лета на заре нынешнего столетия один молодой офицер Британской армии — сильный голубоглазый блондин, — который гостил у друзей в Вене, решил провести остаток своего армейского отпуска, исследуя нехоженую местность в горах Румынии. Приняв донкихотское решение путешествовать по разбитым колеям дорог на велосипеде, он сразу же оценил всю комичность такой ситуации: «на двух колесах в край вампиров». Итак, смеясь, он отправляется на поиски приключений.
Его девственность была особой — состояние невероятно двусмысленное и в то же время совершенно конкретное: это была непорочность вкупе с потенциальной мощью, и помимо того — неведение, которое вовсе не то же самое, что невинность. Он и сам не знал, что из себя представляет, и вдобавок у него был тот особый блеск, свойственный поколению, для которого история уже уготовила особую, героическую участь в окопах Франции. И этому созданию, выросшему в эпоху перемен, в ритме времени, предстояло столкнуться с готическим безвременьем, в котором вечно живут вампиры, а для них все остается таким, каким было всегда, и карты всегда ложатся одинаковым образом.
Несмотря на свою молодость, он обладает здравым умом. Он выбрал самый рациональный в мире способ путешествовать по Карпатам. Езда на велосипеде сама по себе в некотором роде предохраняет от суеверных страхов, поскольку велосипед — это продукт чистого разума применительно к движению. Геометрия на службе человека! Дайте мне два колеса и прямую палку, и я покажу вам, как далеко я могу на этом уехать. Сам Вольтер мог бы стать изобретателем велосипеда, поскольку оный весьма способствует здоровью человека, а отнюдь не его погибели. Благотворно действуя на здоровье, он в то же время не испускает вредных газов, да к тому же позволяет ездить лишь на умеренной скорости. Может ли велосипед стать вредоносным орудием?
Один-единственный поцелуй разбудил Спящую Красавицу.
Восковые пальцы графини, словно сошедшей с иконы, переворачивают карту, называемую «Влюбленные». Никогда, никогда еще прежде… никогда прежде графиня не предрекала себе любви. Она вздрагивает, дрожит, ее огромные глаза закрываются нервно трепещущими, пронизанными тонкими прожилками веками; на этот раз впервые прекрасная гадательница нагадала себе любовь и смерть.
Мертвый ты или живой,
Я полакомлюсь тобой.
В лиловатых сумерках наступающего вечера мсье англичанин взобрался на холм, где стояла деревня, которую он заметил еще издали; поскольку склон был слишком крут, ему пришлось спешиться и толкать велосипед перед собой. Он надеялся найти в этой деревне приятную гостиницу, чтобы остановиться на ночь и передохнуть; он страдал от жары, голода, жажды, усталости и пыли… Поначалу его постигло ужасное разочарование, когда он увидел, что крыши всех домов давно провалились и сквозь груды осыпавшейся черепицы проросли высокие сорняки, ставни уныло повисли на своих петлях, все вокруг пусто и безжизненно. Густо разросшиеся травы шелестят, словно нашептывая страшные тайны, здесь достаточно малой толики воображения, чтобы представить себе искаженные мукой лица, на мгновение появляющиеся и исчезающие под обвалившимися карнизами домов… но дух приключенческой романтики, кричаще-яркие штокрозы, которые по-прежнему отважно цвели в запущенных садах и действовали на него успокоительно, и красота пылающего заката — все эти соображения вскоре помогли ему преодолеть разочарование и даже умерили в нем ощущение некоторой неловкости. А из фонтана, в котором деревенские женщины обычно стирали одежду, все так же били веселые и чистые струи воды; он с наслаждением вымыл ноги и руки, приложился губами к крану, а затем подставил лицо под ледяную струю.
Когда он поднял мокрое, блаженное лицо от львиной пасти фонтана, то на площади увидел старуху, которая неслышно подошла к нему сзади и весело, почти примирительно улыбалась. На ней было черное платье и белый передник, а на поясе побрякивала увесистая связка ключницы; ее седые волосы были аккуратно собраны в пучок под белым льняным чепцом, какие носят в этих краях пожилые женщины. Она сделала книксен молодому человеку и кивком пригласила следовать за ней. Он заколебался, но она указала в сторону громадного дворца на холме, фасад которого хмурой тучей нависал над деревней, погладила живот, указала на свой рот, снова погладила живот, ясно давая понять, что он приглашен на ужин. Затем она снова призывно кивнула ему и на сей раз решительно повернулась на каблуках, словно говоря, что она не потерпит возражений.
Как только они вышли из деревни, его захлестнула чудовищная, ядовитая волна тяжелого аромата красных роз, сладостно вскружившего ему голову; поток густого, гниловато-сладкого запаха, настолько сильного, что едва не свалил его с ног. Сколько роз! Огромные заросли цветущих роз вдоль тропинки, ощетинившиеся колючими шипами, да и сами цветы были чрезмерно пышными, в роскоши их огромных соцветий из бархатистых лепестков было что-то почти непристойное, извивы их тугих завязей словно таили в себе какой-то оскорбительный смысл. Из этих джунглей несмело проступали очертания дворца.
В тонком и призрачном свете закатного солнца, в этих золотистых лучах, исполненных ностальгией по уходящему дню, темный лик здания, похожего то ли на замок, то ли на укрепленную ферму, — огромного, раскинувшегося во все стороны, полуразвалившегося орлиного гнезда на вершине скалы, от которого извивами тянулась вниз вассальная деревня, — напомнил ему сказки, которые он слушал в детстве зимними вечерами, когда с братьями и сестрами они пугали друг друга до полусмерти рассказами о привидениях, живущих в подобных местах, а потом зажигали свечи, чтобы осветить себе путь, поднимаясь по ставшей такой незнакомой и пугающей лестнице к себе в спальню. Он едва не пожалел о том, что принял молчаливое приглашение старой ведьмы; однако теперь, стоя перед дубовой, обветшалой от времени дверью, пока старуха снимала с бренчащей связки огромный железный ключ, он понимал, что уже слишком поздно поворачивать назад, и сердито напомнил себе, что он уже не мальчик, чтобы пугаться собственных фантазий.
Старуха отперла дверь, которая отворилась с жалобным скрипом, и, несмотря на его протесты, суетливо взяла на себя заботу о его велосипеде. С невольным замиранием сердца он смотрел, как его прекрасный двухколесный символ рациональности исчезает в темных недрах замка, чтобы, несомненно, быть поставленным в каком-нибудь отсыревшем сарае, где никто его не смажет и не проверит шины. Но раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж, — и этот исполненный юной силы и белокурой красоты молодой человек, который незримо и даже неосознанно нес на своем челе магическую печать девственности, перешагнул порог замка Носферату, даже не вздрогнув от дохнувшего на него, словно из разверстой могилы, холода, который исходил из темных, подвальных покоев.
Старуха провела его в небольшую комнату, где стоял черный дубовый стол с чистой белой скатертью, на которой был аккуратно накрыт столовый прибор из массивного, слегка потемневшего серебра, словно затуманенного чьим-то несвежим дыханием, однако этот прибор был всего один. Все страньше и страньше; его пригласили в замок на обед, а теперь, стало быть, он должен обедать в одиночестве. Ну и ладно. Он сел, как того просила старуха. Хотя на улице еще не совсем стемнело, шторы были плотно задернуты, и лишь в скупом луче света, который проливала единственная масляная лампа, он смог разглядеть, насколько зловеще-мрачными были очертания этой комнаты. Старуха, засуетившись, подала ему бутылку вина и бокал, достав тот из старинного, источенного червями дубового посудного шкафа; пока он в задумчивости пил вино, она исчезла, а затем возвратилась, неся на подносе дымящееся тушеное мясо, приправленное местными специями и запеченное с яблоками, а также краюху черного хлеба. Проездив весь день, он был голоден, поэтому с жаром набросился на еду и корочкой хлеба начисто подобрал с тарелки остатки, но эта грубая пища едва ли могла оправдать его ожидания относительно увеселений дворянской знати, к тому же его приводил в некоторое замешательство тот оценивающий блеск в глазах немой женщины, когда она наблюдала за тем, как он ест.
Но едва лишь он закончил со своей порцией, как старуха опрометью бросилась подавать ему добавку и, кроме того, вела себя с ним так предупредительно и любезно, что он с уверенностью мог уже рассчитывать не только на ужин, но и на ночлег в замке, так что он живо упрекнул себя в собственных детских страхах по поводу царившей здесь жуткой тишины и неприветливого холода.
Когда он покончил и с добавкой, старуха подошла к нему и жестами показала, что ему надлежит выйти из-за стола и снова следовать за ней. Она изобразила, будто что-то пьет, из чего он сделал вывод, что его приглашают в другую комнату выпить чашечку кофе в обществе кого-нибудь более высокопоставленного, не пожелавшего разделить с ним трапезу, но желающего познакомиться. Без сомнения, ему оказывали честь; чтобы не ударить в грязь лицом перед хозяином, он поправил галстук и смахнул крошки со своей твидовой куртки.
