Какого дьявола, старая сука, преданная ученица, ты засрала мой мозг словами, которые и произносить-то неприлично, не то что знать их значение? Анимус, анима, херня собачья… Все, с меня довольно, убирайся к испанской бабке…
А это у нас кто? Роберт Скиннер и сам Джон Клииз, клевые чуваки… Они расписали все сценарии, по которым развивается традиционный брак, — очень любопытно, что этот бред изучала я, не имеющая ни малейшего шанса в этот самый брак вступить. Что там было, дайте вспомнить… «Кукольный дом», «Кто боится Вирджинии Вульф», еще какая-то абстрактная хрень. В жизни я, во всяком случае, не встречала аналогов браков, описанных этими двумя английскими мудилами. Я встречала просто хуевые браки, такой довольно распространенный вариант. И отношения мамы с папой, и мои отношения с Гришей вполне укладываются в это определение, странно, что Роберт и Джон его не рассмотрели. Видимо, я открыла новое в психотерапии…
А что, звучит неплохо: кукольный дом, кто боится Вирджинии Вульф и просто хуевый брак…
Спустя полчаса в середине моей спальни сложилась целая книжная горка для ужасающего, фашистского костра. Последней жертвой, удостоившейся приговора, стал Джеймс Холлис со своей неубиваемой книгой «Жизнь как странствие».
Очень свежая мысль, неожиданная, я бы сказала, — жизнь как странствие. Холлис тоже не лыком шит, он призывает своих читателей сделать жизнь интереснее. Тут так и написано, прямым текстом. Представить себя путником… Отправиться в странствие. Десять вопросов, обращение к которым углубляет смысл и сущность нашего странствия… И, может быть, когда-нибудь мы доживем до ответа. Хотелось бы, мать твою.
Вот только как это сделать, если все свободное время идиотки вроде меня посвящают чтению книг Холлиса. Ах, как это я запамятовала, надо всего лишь переломить негативный сценарий. Только с чем я останусь, ебать тебя в рот, без своего негативного сценария? С твоей книжонкой? С психоаналитиком? Когда мне жить, сука, если последние пять лет я только и делаю, что анализирую свои поступки?
Все, надоело. Все нахуй из моего шкафа. Мария Луиза фон Франц — вон. Собрание сочинений Юнга — вон. Кларисса Эстес — вон. Вы все меня достали! Я ненавижу вас!
Я побежала на кухню за спичками и за виски и обнаружила, что бутылка опустела. Ну, ничего страшного, у меня есть еще одна. Предстоит ответственное дело, времени шастать туда-сюда не будет, так что нальем до краев.
Я сижу на корточках перед сваленными в кучу книгами и чиркаю спичкой. Обложки плохо горят, и поэтому я их безжалостно отрываю. Почти непрерывно звонит телефон, но я не реагирую. Наконец страницы занялись очистительным огнем, они пылают, обращаясь в пепел, пламя скачет с одной книги на другую, я кашляю и открываю окно. Как все же неприятно пахнет психология…
Исчезают слова, исчезают буквы, все исчезает. Больше не будет сценария, не будет анализа, чувства вины. Никуда не надо бежать, нечего бояться, больше ничего нет. Ни боли, ни раскаяния, ни стыда, ни одиночества.
Я все сожгла. И больше я ничего не помню.
В 12 звонит телефон, и я в ужасе подскакиваю на постели. Первая мысль — о том, что я что-то напутала и надо идти на работу. Проходит несколько секунд, в течение которых я сажусь и осматриваю спальню. В ее центре стоит забитая окурками пепельница, валяется пустая бутылка и возвышается еще одна, заполненная на треть, почему-то разбросаны ошметки психологических книг и наполовину сожженные страницы. Воняет гарью. Я ощущаю, как сильно у меня болит голова, беру в руки телефон и читаю имя вызывающего абонента: «Даниленко». Сегодня воскресенье, зачем он звонит? Пока я прокручиваю в саднящей башке варианты: «Папа умер?», «Еще один инфаркт?» — моя рука сдвигает слайдер телефона на режим свободного общения.
— Але, — говорю я и искренне ужасаюсь собственному голосу.
— Але, Саша?
— Да, Александр, здравствуйте.
Он облегченно вздыхает, как будто своим знанием того, кто он, в каких мы отношениях и почему он мне звонит в воскресенье, я избавила его от каких-то мучительных и долгих объяснений.
— Разбудил? — обеспокоенно уточняет он.
— Ну… Как бы это сказать. Я уже собиралась вставать.
— Умница! — говорит он. — У тебя какие-то планы на сегодня есть?
— Нет, — говорю я и медленно опускаю голову на подушку.
— Может, мы пересечемся где-нибудь в городе Москве, мне надо с тобой посоветоваться по одному вопросу.
— Да, разумеется, — покорно блею я. — Только давайте часа через два, вам удобно? И скажите — где.
Доктор смеется.
— Удобно, — говорит он сквозь смех, — через два часа, это ровно в два, знаешь «Бокончино» на Петровке?
— Да, там очень приятно, — отвечаю я.
— Ну, тогда договорились. До свидания.
— Пока, — я вешаю трубку.
Я встаю, заправляю кровать. Беру пепельницу, разорванные книги и бутылки и иду на кухню, чтобы выкинуть их в помойное ведро. Потом передумываю насчет бутылки, в которой виски еще осталось, и прячу ее в посудный шкаф. Попутно отмечаю, что там стоит восемь таких недопитых бутылок. Есть над чем задуматься. Заодно вытаскиваю из посудного шкафа аптечку и выпиваю таблетку фуросемида. Чтобы не явиться под светлые очи доктора Даниленко с опухшей рожей. Потом припадаю к бутылке с минеральной водой. Иду в душ, моюсь, мне становится гораздо лучше — боль отступает, освобождая место типичному похмельному отупению. Я выбираюсь из ванной, сладко пахнущая разглаживающим вьющиеся волосы бальзамом для волос «Shiseido» с не менее волнующим, чем аромат, названием «Сладкий привкус обольщения». Набрасываю халат и иду в спальню. Там я поднимаю с пола оставшиеся целыми книги, складываю их в аккуратную стопочку и убираю в шкаф. За этим продуктивным занятием я понимаю, что дома надо провести генеральную уборку и что мое лицо впитало воду после помывки и высохло. В журнале «Cosmopolitan» я как-то прочитала сенсационный материал: журналистка, его написавшая, поняла, почему люди стареют. Оказывается, это происходит потому, что нас приучили вытираться после ванны, а делать этого категорически не следует, ведь кожа должна пить.
Я возвращаюсь в ванную и щедро намазываю лицо увлажняющим дневным кремом «Biotherm» с ультрафиолетовым фильтром. С этим фильтром уже ничего не страшно. От фуросемида хочется писать, а голову начинает терзать новый неразрешимый вопрос — успеют ли волосы высохнуть за тот час, пока я накрашусь, оденусь, выйду на Кутузовский и поймаю такси до Петровки? Скорее всего, нет. Мне надо быть честной с собой. Придется сушить их феном. Тогда с чего начать: с боевой раскраски, которая после столь обильных возлияний должна быть особенно тщательной, или с фена? Отдам все же пальму первенства макияжу, бог с ней, с прической. И все по кругу: тональный мусс, карандаш, тени, тушь. Румяна, пожалуй, нанесу перед самым выходом, чтобы не смазались мокрыми волосами. Главное в таком состоянии вовсе про них не забыть.
В итоге всего лишь в двадцать минут второго я прекрасно накрашена, мои шикарные волосы с запахом «Сладкого привкуса обольщения» высушены и заплетены в интригующие косички, мое измученное алкоголем тело облачено в шоколадные шелковые шароварчики и белую майку с надписью «I love cowboys». И я выхожу из дома.
Я захлопнула дверь, повернула нижний ключ на два оборота, предусмотрительно опустила на глаза темные очки «Miu Miu» и вышла на улицу.
Чтобы не показаться Александру Андреевичу чересчур исполнительной, а следовательно, тупой и никому не нужной, я вышла из такси на Пушкинской площади и лениво прогулялась до Петровки. Фуросемид не думал прекращать свое действие, и в 14.08 я подлетела к «Бокончино», как будто за мной гнался сам черт. Я знала, что там есть туалет.
В туалете «Бокончино» было так светло, спокойно и радостно, как, наверное, должно быть в детской. Писая, я даже пожалела, что не имею пристрастия к кокаину, потому что именно в этих декорациях мне безумно захотелось его понюхать. Как здорово сидеть на унитазе, смотреть на кругленькую медную раковину, на облака на потолке и бурно радоваться происходящему.
Увы, кокаина не предвидится. Я вышла из туалета-детской в общий зал, напоминавший респектабельную гостиную в доме богатых людей, с легкой небрежностью и неидеальной чистотой. Нечто подобное я часто видела в журналах про интерьер.
Александра Андреевича я заметила сразу — он сидел за столиком у окна, я бы тоже там села, если бы довелось выбирать. В проходе, но так, чтобы никому не было неудобно, стояла гипсовая лошадка на подставке, и на ней с неистовой страстью катался мальчик лет четырех.
— Привет! — заорал мальчик, когда я приблизилась к столу доктора.
— Привет. — Я подумала, что надо, наверное, улыбнуться.
— Как тебя зовут? — спросил мальчик.
Я зачем-то присела перед ним на корточки, наверное, для Александра Андреевича.
