В те годы сон у меня был чуткий, тревожный. Спать спала, но под утро непременно просыпалась и вставала, чтобы водички глотнуть, а в это время всегда первая повозка проезжала мимо нашего дома. Как напьюсь, обязательно пойду-послушаю, спят ли дети. А куда потом — не знаю, пройду через шторку и начну — туда-сюда по всей лавке. Суну руку в какой-нибудь мешок с зерном. Чаще — в маис, он у самых дверей стоял. Суну руку, вытащу горсть желтых зерен с белыми кончиками, раскрою пальцы и сыплю зерна дождем. Так по нескольку раз. А потом принюхиваюсь к руке, вообще к запахам принюхиваюсь. От света из кухни — я там лампочку не гасила — поблескивали крышки ящиков с фигурной лапшой — звездочки, кружочки, буковки… И банки стеклянные блестели. Со светлыми маслинами и с черными оливками, сморщенными, точно им сто лет. Я возьму и зачем-то начну их мешать большой деревянной ложкой, плоской, как весло, и жидкость по краям пенится. По всей лавке запах маслин идет. Стою однажды так, мысли разбегаются, и вдруг в голове: погиб мой Кимет, чего уж, когда столько лет прошло. Нечего и сомневаться, что погиб… А был живой, как ртуть, и чертежи делал под абажуром с малиновой бахромой, и всякую мебель придумывал… Где же он голову сложил, где схоронили, если схоронили, далеко, небось? А может, лежит в иссохшей арагонской земле, под выжженной травой, и кости наружу. Ветер в них песок набивает, ребра, как клетка выгнутая, а раньше в них легкие были розовые, все, как он говорил, в дырках, с червячками. Все ребра целы, кроме одного, из которого я получилась, и когда меня сделали из его ребра, я тут же сорвала голубой цветочек и лепестки разом облетели, а ветер их закружил, отнес в сторону, будто зерна маисовые. И все цветы синие, как вода в реке, в море или в фонтане и листья на деревьях темно-зеленые, как змея, которая в них затаилась с яблоком в пасти. И когда я сорвала голубой цветочек, а лепестки его ветром унесло, Адам со смехом ударил меня по руке — не балуй! А змея не засмеялась, иначе бы яблоко выронила, она меня караулила в зеленых ветвях… Я скорей в спальню, по дороге свет гасила на кухне, за той первой повозкой уже тарахтели машины, грузовики — все вниз, к рынку. И под их шум мысли расползались куда-то, и я снова засыпала.
XLV
— Там один молодой человек хочет с тобой поговорить, — сказал мне Антони. С этими словами и вошел в залу.
Роза, помню, гладила, а я сидела на софе. Этот молодой человек, говорит, начал было со мной разговор, а я ему — тут надо не со мной, а с ее матерью, и велел подождать минуточку. Я удивилась — что такое? И Розе — сейчас вернусь. Хорошо, сеньора Наталия. Иду в столовую, любопытство меня разбирает, а Антони в коридоре мне шепчет — этот молодой человек очень представительный, другого такого в нашей округе нет. Вхожу, ноги ватные, не слушаются, а в столовой — владелец нового бара, года два как открылся на углу нашей улицы. Правильно сказал Антони: молодой человек, очень видный из себя, волосы черные с отливом, как воронье крыло. Симпатичный, чего говорить. Увидел меня, и первые его слова, что он хочет, чтобы все было по правилам, как в прежние времена. Я — садитесь, пожалуйста. Сели, Антони сразу ушел, и молодой человек первый начал разговор. Сказал, что он всегда в работе — это его главный недостаток. Не могу сидеть без дела, говорит, вот держу бар-ресторан, и хоть времена не самые лучшие, жизнь у меня вполне безбедная, даже кое-что откладываю. На следующий год, говорит, думаю откупить парфюмерный магазинчик, рядом с баром, уже обо всем договорился, будет намного просторнее, главное — в банкетном зале. Еще сказал, что сумеет подсобрать денег, чтобы года через три-четыре купить домик в Кадакесе, по соседству с родителями, и что, когда он женится, то жена его, это без спору, летом будет жить на берегу моря, а лучше моря нет ничего на свете, так он считает.
— У меня родители живут очень дружно, и в доме у нас всегда были достаток и веселье. Я только и слышу, как моя мать говорит нашему отцу — какое счастье, что мы с тобой встретились. Так что если женюсь, главное для меня, чтобы моя жена могла мне сказать такие же слова.
Говорит, точно мельницу запустили — словечка не могу вставить. Сижу и только слушаю. И вдруг умолк. Я жду, жду, что дальше, не выдержала и говорю: так вы объясните…
А чего объяснять! Ясно, что Рита.
— Я когда ее вижу, передо мной будто цветок необыкновенный. И вот решился просить ее руки!
Тут я встала, откинула штору, голову просунула и зову Антони. Он входит, и я давай ему все объяснять, а он — да уже знаю, и сел с нами рядом. Я говорю молодому человеку, что Рита нам ни словом не обмолвилась насчет этого, надо повременить, подождать, что она скажет. А он — называйте меня Висенсом, и ваша Рита еще ничего не знает. Я ему — так лучше поговорите с Ритой, первым делом с ней, но она, поймите, еще совсем молоденькая. А он — ну и пусть очень молоденькая, если надо, если Рита скажет, чтобы ждал, буду ждать сколько угодно, но мне — чем скорее, тем лучше, хоть завтра… И еще сказал, что решил сначала с нами говорить, а не с ней, потому что ему хотелось, чтобы все было по старым правилам, как заведено. И тут же признался, что у него самого смелости не хватит, пусть лучше мы, и он от нас все узнает. А вы, говорит, спрашивайте меня о чем хотите. Я ему на это — да, поговорю с Ритой, но она у меня с характером и вряд ли что выйдет. Что пообещала, то и сделала. Приходит Рита, и я ей — мол, так и так, был у нас молодой человек, хозяин бара, что на нашей улице, и вот, просит твоей руки, предложение тебе делает. Она на меня глянула, и нет, чтобы слово какое сказать — повернулась и пошла к себе, положила там книги, тетради и мигом на кухню — руки мыть. Заглядывает к нам и спрашивает — вы что, считаете, что я пойду замуж, чтобы торчать в доме, чтобы муж у меня был хозяин бара да еще с нашей улицы?
Села, откинула обеими руками волосы назад и смотрит на меня. Глаза у нее смеются, смеются, и вдруг как прыснет, закатилась своим смехом заливистым, говорить не может. Только мне иногда — да не делай такого лица!
Я крепилась, крепилась и рассмеялась тоже, а чего — сама не знаю. Хохочем обе, аж слезы в глазах. Тут Антони раздвинул штору, просунул голову и спрашивает: вы чего? А мы глядим на него и не можем остановиться, как смешинка в рот попала. В общем, Рита ему сказала — представляешь, тронулся, замуж зовет, а я вовсе не собираюсь, была охота, мне надо поездить, мир посмотреть. И не пойду за него, не пойду, так и скажите этому типу, нет, нет и нет, пусть зря времени не теряет, у меня на жизнь совсем другие планы. Помолчала, а потом спрашивает — значит, сам сюда пришел, чтобы сделать мне предложение? Антони — да, сам. И Рита — ха, ха, ха, ой, не могу! Я ее даже оборвала — хватит, говорю, чего тут смешного, этот молодой человек хочет на тебе жениться…
XLVI
Ну, приходит к нам Висенс за ответом, — его Антони позвал, — и я ему объяснять, что Рита у меня с характером, своенравная, и что жаль, но — нет. А Висенс вдруг спрашивает — хоть вам-то я показался? Мы киваем — да, да. Он помолчал, а потом серьезно-серьезно — значит, Рита будет моей.
И посыпались цветы, букеты, приглашения на ужин в его бар-ресторан. Тони встал на сторону Риты и говорил, что ему это все не по духу. Права, говорил, Рита, чего ей связывать себя с этим парнем, раз она решила мир посмотреть, а если ему приспичило жениться, то в Испании невест полно, только кликни.
Как-то утром Рита стояла во дворе у галереи, а я что-то в зале делала, не помню что, и загляделась на ней, стою возле двери и смотрю. Она ко мне спиной, на солнце, и тень от нее падает на землю, а волосы, очень коротко подстриженные, так и светятся — красивая головка, вся в завитках. И она сама тоненькая, стройная, ножки длинные, крепкие, чертит что-то мысочком на земле, а нога оттянута, как у балерины.
И пока она водила ножкой из стороны в сторону, я заметила, что стою на том месте, где тень от Ритиной головы, и что эта тень постепенно пошла по моим ногам вверх. И мне вдруг подумалось, что тень, она, как рычаг, и я в любую минуту могу взлететь в воздух, потому что солнце и Рита там, во дворе, сильнее, чем я с этой постоянной полутьмой в доме. И всем нутром почувствовала, что время от меня убегает, убегает… Не то время, когда вслед за тучами солнце или дождь, не то, когда небо в звездах, не то, которым весна сияет, не то, что осенью внутри самой осени, не то, которое одевает листьями ветви или срывает эти листья, не то, которое раскрашивает разными красками цветы и лепесточки закручивает по-всякому, а потом распрямляет, а то, что внутри меня самой, его глазами не увидишь, а оно нас мнет, месит, мнет… Время кружит, кружит в нашем сердце, и сердце кружится вместе с ним и меняет нас изнутри и снаружи, и мы постепенно становимся такими, какими будем в наш последний день. И пока Рита чертила на земле какие-то загогулины, я вдруг увидела, как она бежит за маленьким Антони, ручонки вверх, и вокруг туча голубей… Тут Рита обернулась, глаза удивленные, чего это ты тут? Повернулась и сказала, что скоро придет. И вышла за калитку. Вернулась через полчаса, может, позже. Все лицо пылает, была, говорит, у Висенса и поругалась с ним. Она ему, видите ли, сказала, что если молодой человек решил жениться и выбрал девушку, то перво-наперво надо завоевать ее любовь, а не с родителями шептаться. И с какой стати слать ей цветы, если он не знает, рады этому или нет! Я ее спрашиваю, ну а он что? А Висенс, он сказал, что любит ее без памяти и если она ему откажет, закроет бар и уйдет в монастырь. Вот так, ни больше ни меньше.
