- О чем я буду его расспрашивать? - отмахнулся Ури, не зная, как увернуться от назойливости Гейнца, не вступая с ним в конфликт. Но тут на его счастье с улицы раздался автомобильный гудок: он и не заметил, как фургон Инге подкатил к кабачку. Все взгляды обратились к окну с таким сосредоточенным интересом, будто они сейчас увидели Инге впервые в жизни. Направляясь к выходу, Ури заметил за кухонной дверью Марту: она погасила на кухне свет, чтобы лучше видеть происходящее в зале, и ее лунообразное лицо странно светилось в полутьме, словно источало какую-то скрытую энергию.
Ури легко сбежал с высокого крыльца кабачка и пошел к фургону, всматриваясь на ходу в улыбающиеся ему навстречу глаза Инге. Она улыбалась, не догадываясь, что ему все известно, не предчувствуя, какая волна черной ярости начала захлестывать его с той секунды, как он вырвался из пронизанного враждебными биотоками пространства кабачка. Он подошел, рывком распахнул дверцу кабины и протянул ей руку. Все еще улыбаясь и ничего не подозревая, она охотно приняла его ладонь в свою, а он стиснул ее пальцы стальной хваткой и сказал сквозь зубы:
- Выходи! Я сам поведу!
Ресницы ее дрогнули, но она не стала спорить, - она покорно отстегнула ремень и вышла, давая ему возможность сесть за руль. Ури с трудом подавил острое желание рвануть с места и умчаться, оставив ее в растерянности у дверей "Губертуса", - у него все-таки хватило ясности ума на то, чтобы не устраивать ей сцены на виду у всех. Инге наверняка уже поняла, что он в смятении, но не стала ничего спрашивать, - она села рядом с ним, молча затянула ремень и предоставила ему самому начать разговор.
Доехав до моста, Ури не стал подниматься вверх, к замку, а свернул налево и погнал фургон на большой скорости по узкой дороге, вьющейся вдоль заросшей камышами реки. Несколько минут они рискованно мчались по извилистой ленте асфальта в полном молчании. Вдруг перед мысленным взором Ури возникло многорядное шоссе Иерусалим-Лод, по которому он пе-ред отлетом в Европу гнал машину матери в аэропорт. Все было так похоже, - пелена ярости, застилающая ему глаза, и напряженное молчание женщины на пассажирском сиденье. Изменился только пейзаж: сейчас вдоль шоссе мерно покачивался глухой хвойный лес, зеленый массив которого был в отдельных точках оттенен начавшей краснеть к осени листвой редких дубов и кленов.
Но у Инге не было тренированного терпения Клары, и она, в конце концов, не выдержала:
- Что там стряслось, Ури? Что они тебе сказали?
Он с трудом разлепил закушенные до боли губы:
- Ты прекрасно знаешь, что они мне сказали.
- Что-то про отца, да?
- Почему ты сама мне не рассказала?
- Потому что там нечего рассказывать.
- Но почему ты мне не рассказала?
- Потому и не рассказала, что нечего рассказывать.
Он еще сильней нажал на газ:
- Прямо-таки нечего?
Она обеими руками вцепилась в ремень, словно стараясь удержаться на месте, и выкрикнула:
- Нечего, нечего, нечего!
- А почему ты сначала пыталась скрыть его от меня?
- Я просто не стремилась тебе его показать!
- А кто были те заключенные, что работали в его лагере?
- В каком лагере? Они сказали тебе, что здесь был лагерь? Они просто негодяи!
- Ты хочешь уверить меня, что здесь не работали люди с желтыми звездами на рукавах?
Он повернулся к ней всем телом, забыв на миг об узкой дороге, вьющейся по берегу извилистой реки. Тогда Инге вдруг сбросила с плеча ремень и, перегнувшись через сиденье, резким движением перехватила руль.
- Сейчас же останови машину! - выдохнула она.
Фургон рвануло вбок, и Ури автоматически нажал на тормоз. Их понесло было по наклонному лугу вниз к реке, но он стряхнул с себя руки Инге и в последний, почти безнадежный миг умудрился вывернуть назад на асфальт, где, слава Богу, не было встречных. Все это продолжалось какую-то долю секунды, но и этой доли было достаточно, чтобы ярость погасла в его душе, не оставив там даже струйки дыма, а только вялое недоумение, - чего, собственно, он так взбесился? Что ему до тех несчастных евреев, которых убивали тут, в Германии, сволочи-нацисты? Ему, конечно, было по-человечески их жалко, но не больше, чем других - армян, например, или цыган. Когда они проходили эту тему в школе, все в его классе дружно решили, что с ними - с израильтянами - такого случиться бы не могло. Что это за люди, которые соглашаются добровольно идти на убой?
Он повернулся к Инге, - она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и по щеке ее катилась слеза. Неожиданная нежность к ней заставила его бездумно протянуть руку и кончиком пальца стряхнуть эту слезу:
- Не плачь. Ведьмам не положено плакать: у них слезы, небось, ядовитые.
Она улыбнулась сквозь слезы и потерлась щекой о его ладонь:
- Ну, как ты мог им поверить, что бы они ни сказали?
- Сам не знаю. Может, они меня заворожили? Вы тут все играете в чародеев-разбойников.
- А что же они, все-таки, сказали?
- Что в лагере твоего отца работали люди с желтыми звездами на рукавах.
- С желтыми звездами? - она почти задохнулась от возмущения, - Какая гнусная ложь! Имей в виду, это - объявление войны. Теперь вся деревня будет вести войну не на жизнь, а на смерть против нас с тобой.
- На черта им эта война? - спросил он, касаясь губами ее щеки и чувствуя, как тело его становится невесомым от пронзи-тельной радости этого прикосновения. Она решительно отстранила его и снова надела ремень:
- Поехали домой. Я объясню тебе по дороге.
Развернуться на узкой, нависшей над рекой дороге было непросто, и ему удалось это не без усилия. Они медленно по- катились назад, перелистывая в обратном порядке стремительно промчавшиеся мимо них раньше живописные опушки и причудливые химеры, созданные природой из выветрившихся красных скал. Инге несколько раз глубоко вдохнула воздух, чтобы немного успокоиться, и сказала:
- В нашей деревне живут очень сердитые люди. Они всегда сердятся на весь мир, друг на друга, и особенно на меня.
- А на тебя за что?
- Причин полно. За то, что я - дочка Отто, что я живу в зам- ке и с ними не дружу, за то, что я не делаю стирку в тот день, когда положено, - господи, да разве можно все перечислить? А теперь вот - еще из-за тебя.
- Потому что я - еврей?
- Это ты из-за желтых звезд? Да нет, я думаю, на то, что ты еврей, им наплевать. Им важно, что ты чужой. А желтые звезды просто пришлись им кстати, чтоб получше вбить между нами клин. Их выбрал кто-то умный и сердитый - уж не Гейнц ли?
- Ты права, Гейнц. А за что он на тебя сердится?
Инге прикусила губу и ничего не ответила.
- Не за то же, что ты белье не по правилам стираешь? - продолжал настаивать Ури.
- Ну, Гейнц.., - она на миг замялась, - он ведь брат Марты. Кроме того, мы с ним учились в одной школе, он был на несколько классов старше.
- Это еще не повод сердиться. У тебя, что ли, был с ним школьный роман?
- Наоборот, у меня не было с ним школьного романа!
- А он добивался?
- Вообще-то да, добивался.
- Ну, а ты что?
- А что я? Ты же его видел.
- Что ж, это уже причина сердиться.
Они уже въезжали в деревню. Укрепленная на полосатом столбике белая стрелка с синей готической надписью "Нойбах" указывала на площадь с памятником жертвам мировых войн в центре. Мощеная красноватым булыжником улица спускалась от площади к мосту, разворачивая перед глазами Ури многоцветную панораму взбегающих вверх по холму домов. Пестрая рос-сыпь черепичных крыш на зеленом склоне напомнила ему картины примитивистов в парижском музее, которыми так восхищалась мать. Каждый двор был украшен индивидуальным орнаментом цветочных клумб, изобретательно разбитых в самых неожиданных предметах домашнего обихода - в прогнивших деревянных бочках, в старых тачках, в выдолбленных древесных колодах, в почерневших котлах, в огромных плетеных корзинах, подвешенных на столбах. Искусно подобранные радужные сочетания цветов в клумбах соперничали в яркости с гирляндами цветущей герани - бледно-розовой и рубиново-красной, - висящей в горшках под окнами и на балконах.
Ури отпустил окно, в кабину ворвался легкий ветерок, настоенный на аромате хвои, цветов и скошенной травы.
- Не понимаю, как люди, живущие в таком райском месте, могут сердиться?
- Может, это место выглядит таким райским именно потому, что они сердятся на всякого, кто нарушает их священный поря-док... Глянь наверх!
Она показала на торчащий над верхушками деревьев высоченный каменный столб, увенчанный на конце алым фаллическим утолщением:
- Это - Чертов палец, вокруг него в полнолуние пляшут лесные черти. Ходят слухи, что это души некоторых наших соседей. Наплясавшись всласть, они возвращаются в свои дома и вползают под одеяла в свои спящие тела.
- И Гейнц, конечно, один из них?
- Уж он-то наверняка.
Они переехали через мост и начали взбираться по крутому серпантину вверх на гору. На одном из витков серпантина навстречу им вынырнул маленький синий "Гольф". За ветровым стеклом мелькнуло бледное лицо, полускрытое большими квадратными очками. Лицо качнулось сверху вниз, то ли в прощальном приветствии, то ли в немой укоризне, и через миг синий "Гольф", аккуратно обогнув фургон, скрылся за спиральным изгибом сбегающей вниз дороги.
