Они не садились за стол, ждали его. Аська и Инга играли со Стасиком, которому, кажется, было уже шесть. Или все-таки пять? Стасик напоминал Колю. Не того, который «пал смертью храбрых», а Колю, который остался на детских фотографиях: те же круглые брови, высокий лоб, но, главное, выражение абсолютной доверчивости в ярко-серых, как были у Коли, глазах. Увидев Хрусталева с бутылкой и букетом. Стасик завизжал от восторга, набросился на него и Колиным лбом уткнулся в колени. Хрусталев неожиданно растрогался. Бутылку и цветы передал Асе, а мальчишку взял на руки, понюхал его, как щенка, чмокнул в нос. Отличный пацанчик. Красивый и умненький. Из кабинета, слегка прихрамывая, вышел отец. Потряс Хрусталева за плечи:
— Подрос? Да, подрос. Скоро будешь мужчиной. Согласны, девчонки?
— А что ты хромаешь? — спросил Хрусталев.
— Отложение солей. Не для молодежи болезнь. Для солидных, таких, как твой папа, и мудрых людей.
Жена его мягко, светло засмеялась.
— Пойдемте к столу. Как бы все не остыло!
Хрусталев на ходу погладил Аську по рыжему пушистому затылку:
— Следи, чтобы мамочка не напилась. А то ей и грим не поможет.
— Ну, папа! — с тревогой воскликнула Ася. — Ты что?
— Какую картину снимаете, Витя? — Отец откупорил бутылку, застыл: высокий, красивый, с седой шевелюрой. — Мне Инга сказала, что вы теперь вместе…
— Что «вместе»? — спросил Хрусталев. — Мы не вместе!
— Какую картину снимаете вместе? — Отец сдвинул брови.
— Они, — кивнул он на Ингу. — Они не снимают. Они по другой у нас, папа, специальности. Актриса они. А играют… Никто из вас не догадается в жизни! Играют они деревенскую женщину!
— Чего не бывает в комедии, правда? — якобы весело, но Хрусталев-то видел, как у нее раздраженно потемнели глаза, спросила Инга. — Я играю председателя колхоза. Неловкую женщину с сильным характером.
— Так это опять вы с Кривицким снимаете?
— С Кривицким, с Кривицким, — сказал Хрусталев. — Но там есть стажер еще. Парень талантливый. Похлеще Кривицкого. Он-то все тянет.
— Ты хочешь сказать, что Кривицкий — бездарность?
— Обычно я говорю все, что хочу. Без всяких подтекстов. Ты разве не знаешь?
У отца слегка задрожал подбородок. Виктор помнил эту дрожь с тех пор, как помнил себя самого. Когда ему было пять, а Коле одиннадцать, они жили с родителями на хуторе, и однажды утром за отцом прямо на хутор, где они мирно отдыхали и удили рыбу, приехала черная служебная машина. Отец сел в машину, опустил стекло, они с Колей подошли. Он потрепал их по головам, и Хрусталев вдруг заметил, что у него дрожит подбородок.
— Не стоит тебе волноваться так сильно, — сказал он негромко. — Тебе, папа, сколько сегодня? Ведь семьдесят два? Или три? Я все путаю.
Нина вскинула ресницы и быстро перевела разговор:
— Асенька, я тебе еще сациви положу? Тебе вкусно? Понравилось?
— Ужасно понравилось! — ответила Ася, подставив тарелку.
— Еще бы, — сказал Хрусталев, — не понравиться! Актрисы не очень-то любят готовить. Тем более кур. С ними столько хлопот!
— Нина, пойдемте, я вам помогу. Вы говорили, что что-то еще нужно было нарезать? — Инга резко встала из-за стола и вышла на кухню.
— Зачем ты! — едва не расплакалась Ася.
Стасик тоже побежал в свою комнату и вернулся с орденом, приколотым к его белой рубашке.
— Ого! — подскочил Хрусталев. — Когда же тебя наградили-то, Стас?
— Нет, это ведь папин… — и Стасик смутился. — Он просто мне дал поносить… У папы их много!
— Ну, что ж! Папа их заслужил!
У отца опять задрожал подбородок. Хрусталев опустил глаза, чтобы не видеть этого.
— Откуда вдруг эта ирония, Виктор?
— Да нет. Это так, неудачная шутка…
— А ты не шути!
— Шутить уже тоже нельзя в этом доме?
— Да, я награжден орденами! И было за что награждать. Слышишь? Было! Над этим не шутят. Ты слышишь меня?
— Я слышу, — желваки заходили по лицу Хрусталева. — Все слышу.
Они помолчали.
— И слышу, и кое-что помню, — сказал Хрусталев.
Отец потемнел:
— Что ты помнишь?
— Не стоит! А то мы с тобой сейчас наговорим…
— Ты знаешь, какими они возвращались?
— Они — это кто? Те, кто выжил?
— Про тех, кто не выжил, я не говорю.
— А вдруг мне бы и повезло? Я бы выжил?
Отец ничего не ответил. Лицо его постарело на глазах. Оно стало серым, морщинистым, тусклым. Плечи его вдруг опустились. Он молча налил себе водки и выпил, поморщившись.
— Позволь, я не буду тебе отвечать, — сказал он вдруг хрипло. — Мы, Виктор, чужие.
Этого Хрусталев не ожидал. Отец вслух сказал то, о чем сам он не позволял себе даже думать. Зачем он сказал это?
— Ладно, пойду, — сказал Хрусталев и поднялся из-за стола. — Поздравили и повидались. Достаточно.
— Иди. Я устал! — отец отмахнулся. — Тебе не везет? Не ценят тебя так, как ты того хочешь? Во всем виноват только ты! И в том, что ребенок растет без тебя, и в том, что вы с Ингой расстались, хотя…
— Хотя? Что «хотя»? Говори. Что «хотя»?
— Хотя только Инга тебе и нужна.
— Откуда ты знаешь?
— Да знаю, и все.
Тогда он ушел. Хорошо, что Аська хлопотала с женщинами на кухне, не видела, что он уходит. Консьержка сидела у лифта в своей будке и вязала на спицах. Перед ней стоял стакан бледного чая с кусочком лимона. На обрывке газеты лежал засохший тульский пряник.
— Уходите? Что ж вы так рано? — спросила она.
— Дела, все дела, — сказал Хрусталев. — Фильмы нужно снимать.
Она расплылась, как луна.
— Мы с внучкой два раза смотрели «Девчат»! Я обхохоталась! Ведь это ж как здорово! И на «Полосатый рейс» три раза ходили! А на «Алые паруса»?! Такая работа у вас интересная! У меня подруга в кинотеатр «Прогресс» билетершей устроилась, мы теперь с ней ни одного фильма не пропускаем! Я на «Девчат» еще раз хочу пойти, Рыбников там бесподобный! Какие артисты у нас! Лучше всех! Ну, кто так сыграет? И все ведь как в жизни!
Дома он выпил полбутылки коньяка. Телефон разрывался, и он накрыл его двумя подушками. К полуночи он провалился в сон. Странно, что за все эти годы, прошедшие со смерти матери, он ни разу не видел ее во сне. Увидел сегодня. Мать, еле заметная в вечернем свете, сидела и перебирала над тазом какие-то красные ягоды.
— Вот эти пойдут на пирог, — бормотала она. — А эти в компот. Эти можно к обеду.
Хрусталев чувствовал себя маленьким, таким, как Стасик, нацепивший отцовский орден на свою белую рубашечку. Очень хотелось подойти к матери, но мысль, что ее давно нет в живых, удерживала его.
«Я буду стоять здесь. Она не заметит. А так я спугну ее».
За материнской спиной вырос Коля — худой и измученный, словно он болен. И мать обняла его:
— Все для тебя. Ешь ягоды. Имя потом наберу. Они-то здоровые, пусть подождут.
Маленькому и ревнивому Хрусталеву стало обидно, что мама заботится только о Коле, и он подошел к ней.
— Возьми! Все возьми! — зашептала она. — Ты проголодался? Возьми, нам не нужно. Ни Коле не нужно, ни мне. Обойдемся!
Он понял, что мать не узнала его, и попытался дотронуться до ее руки со знакомым обручальным кольцом на безымянном пальце, но все вдруг исчезло: и Коля, и мать, и какое-то дерево, которое он различал в полумраке.
Утром раскалывалась голова. Он вытащил из холодильника банку из-под огурцов и выпил весь оставшийся в ней рассол. Регина Марковна предупреждала, что сегодня будут пробы. Марусю никак не найдут, идиоты. Чего бы уж проще? Весь город — в марусях.
В комнате Регины Марковны на доске с фотографиями тех, кто должен проходить пробы, висела Марьяна в обнимку с березой. Его фотография! Их фотография!
— А эта откуда? — спросил Хрусталев.
Регина Марковна устало махнула рукой:
— Да девочка с улицы! Мячин привел.
Он рассвирепел:
— И зачем она здесь?
— Иди, Витя, в жопу! А я почем знаю?
— Что значит «привел»? — продолжал Хрусталев. — А где же Кривицкий? Его не спросили?
— Спросили, спросили! На дачу таскалась. Сказал, что сегодня приедет на пробы.
«Я этого не допущу! — думал он, сам не понимая, почему такой простой факт, что Марьяну пригласили на пробы, вызывает в нем ярость. — Она еще здесь за мной будет шпионить!»
Он понимал, что «шпионить» она не будет. Понимал и то, что бушует исключительно из ревности, бессмысленной цыганской ревности, и даже промелькнула в его голове цитата из пьесы Островского «Бесприданница», на которую они в прошлом году ходили вместе с Асей: «Так не доставайся же ты никому!» Пьеса шла в Театре Станиславского, на улице был снегопад. «Москвич» его стал пышным белым сугробом, и, когда они вышли, Аська, съевшая два эскимо в антракте и очень довольная проведенным вечером, спросила его:
— А что это значит «любимая женщина»?
