— Ночью мальчик ни разу не просыпается, — говорит маленькая сестричка Ауроры. И, стараясь придать себе побольше важности, восклицает: — Ах, какой мой племянник красавчик! Ну прямо младенец Иисус!
— Вынеси его как-нибудь на улицу, — говорит Аделе подруге.
Аделе одиннадцать лет; это стройная гибкая девочка.
Маленькая, бойкая на язычок Музетта пользуется удобным случаем, чтобы показать, что хоть она, Музетта, и моложе на год, но рассудительнее своей подружки.
— Ты думаешь, это игрушка?
— Свежий воздух ему наверняка не повредит!
— С нынешнего дня мы решили гулять с ним в городском саду. Что поделаешь, он к этому привык. Аурора каждый день носила его туда!
— Она так и не написала вам ни строчки! Какая нехорошая! — восклицает Аделе.
— Наверно, не могла! А ты, болтушка, помалкивай! — отвечает Музетта. — Хочешь поспорим, что сегодня лее от нее будет письмо?
А поскольку Иисус — неизменный предстатель за детей перед богом отцом и к тому же в последние дни особенно интересуется виа дель Корно, то ровно в девять часов сорок пять минут утра желание Музетты сбывается. С виа деи Леони сворачивает в их улицу почтальон Мострити. Он живет в нашем районе, и у него много знакомых на виа дель Корно. Поэтому он знает, что письма, которые лежат в его кожаной сумке, перекинутой через плечо, взбудоражат всю улицу. Нанни, сидя по своему обыкновению верхом на стуле, первый приветствует его и спрашивает о новостях:
— Несу нынче такие письма, что каждое на вес золота! — отвечает Мострити, похлопывая по сумке.
— От Ауроры ничего нет? — спрашивает Стадерини, высунувшись из окна.
— Что, что? — встревоженно кричит снизу, из кухни. Луиза.
Заговорило материнское сердце и у вдовы Нези: Креция тоже притащилась к окну. Вот уже год, как она не видела виа дель Корно. Она еще очень слаба, от солнца и воздуха у нее кружится голова. Хватаясь рукой за жалюзи, она, не стыдясь, кричит вниз:
— Нет ли чего от Отелло?
— Есть. Ваш сынок тоже написал! Спустите скорее корзинку.
— И для Синьоры есть письмо! — кричит почтальон для того, чтобы Джезуина высунулась из завешанного шторой окна.
Схватив на руки внука, Луиза мигом выскакивает на улицу; сзади со всех ног бегут Музетта и Аделе. А за ними, на ходу застегивая пояс брюк, спешит сам Чекки.
Луиза и плачет и смеется, руки у нее дрожат, и ей никак не удается распечатать письмо. Вскрывает за нее конверт Стадерини, быстрее ветра слетевший с верхнего этажа.
— Откуда она пишет? — в волнении спрашивает Луиза.
— Из Пизы! — возвещает сапожник и начинает громким голосом читать письмо всей улице:
«Дорогая мама, как подумаю, какое я принесла горе тебе и папе, какой пример подала Музетте, у меня перо валится из рук. Но я уверена, что, когда мне можно будет все объяснить вам, вы меня поймете».
Дальше шли советы, как ухаживать за ребенком. А в конце написано было:
«Я сделаю все, как захочет Отелло, потому что люблю его и готова ехать за ним хоть на край света. Не показывайте письма никому. Пусть наша улица не радуется».
— Э! Поздно спохватилась, дорогая Аурора! Мы уже без вашего разрешения прочли письмо! — спокойно заключил Стадерини.
Папаша Чекки вырвал у него из рук письмо и медленно побрел вслед за домочадцами.
В эту минуту вдова Нези, седую голову которой солнце украсило золотым ореолом, громко крикнула вниз:
— Луиза! Будьте так добры, поднимитесь ко мне на минутку. Вместе с мужем!
В руках у Креции Нези письмо от Отелло: «Дорогая мамочка, я знаю, что причинил тебе ужасное горе. Никак не могу найти нужных слов, чтобы ты могла если не простить меня, то хоть немного оправдать. Ты напрасно думаешь, что Аурора сделала меня слепым, наоборот, она открыла мне глаза… Я сам заставил ее бежать. Из газет я узнал о смерти отца… Дорогая мама, если ты дочитала мое письмо до этих строк — значит, ты не совсем еще вычеркнула меня из своего сердца… Я вернусь, когда ты того пожелаешь! Если ты разрешишь мне вернуться — значит, ты меня простила. Но не уговаривай меня бросить Аурору. Когда ты захочешь, чтобы я вернулся, дай объявление в газете. А пока помоги Луизе растить мальчика. Малыш ведь тоже Нези, и он ни в чем не виноват. Прошу тебя не принимать поспешных решений насчет лавки отца».
Матери бросились друг другу в объятия. Мусорщик держал в руках Нези Третьего. Вдова посмотрела на его лицо и подумала, что младенец вылитый отец и что Отелло умолял ее не проклинать мальчика.
Вся в слезах, она опустилась на кровать, убеждая себя, что малыш действительно Нези, а не какой-нибудь ублюдок, и она должна относиться к нему, как к своему внуку. Ее осенила внезапная мысль, которая с каждой секундой становилась все отчетливее. «Ведь он мой внук!» — теперь она уверовала в это, уверовала твердо и бесповоротно. Глаза ее радостно загорелись, она всем сердцем ощутила сладость запоздалой мести.
«Ты мне изменил, Эджисто, но Отелло отомстил за меня», — шептала вдова про себя; и тут же, испугавшись, что оскорбляет память покойного, разрыдалась, а наплакавшись вволю, и совсем успокоилась.
Когда Креция Нези снова подняла голову, она уже окончательно уверилась, что мальчик приходится ей внуком, и никакие возражения, никакие доказательства не могли бы ее разубедить. Она сразу же обрела способность двигаться (больше не было смысла продолжать комедию), стала приветливой и живой. Семейству Чекки, взиравшему на нее с немалым удивлением, вдова объяснила:
— Между бабушками церемонии ни к чему! — Она с особой выразительностью произнесла слово «бабушками», как бы предлагая мусорщику и его жене самим понять ее намек.
— Что вы говорите! — воскликнула Луиза. — И вы это знали?
Вдова Нези не задумываясь ответила:
— Всегда знала. Но что я могла поделать? Муж способен был убить их обоих. Даже всех троих.
Немного спустя она вынула лист бумаги, написала на нем несколько слов и послала мусорщика дать объявление в газету. На улице Чекки забросали вопросами, а так как он не отвечал, сапожник Стадерини вырвал у него из рук записку и прочитал ее громовым голосом (что поделаешь, любопытные люди не отличаются деликатностью):
— Объявление: «Отелло, возвращайся! Мама прощает тебя и Аурору».
— Ну вот все и уладилось! — сказала Синьора, до которой тоже долетел голос сапожника. И она велела Джезуине перечитать ей письмо от Ауроры.
«Дорогая моя Синьора, — читала Джезуина, — все было бы, как мы предполагали, если бы не случилось это нежданное несчастье. Теперь, когда Нези умер, конечно, грешно говорить, что это к лучшему. Отелло, хоть и старается это скрыть, потрясен смертью отца. Не знаю, что бы мы делали без Вашей помощи, дорогая Синьора. Мы пошли по тому адресу, который Вы нам дали, и Ваша подруга встретила нас, как родных. А Вы знаете, она похожа на Вас. Но только не такая красивая. И руки не такие тонкие, и глаза не такие прекрасные. Мы живем на те деньги, что Вы переслали с Джезуиной. Тратим их очень бережливо, истратили только сто десять лир, включая расходы на переезд. Теперь будем ждать, как все пойдет дальше. Я пишу матери, что мы выезжаем, а на самом деле мы пока остаемся здесь».
В постскриптуме было написано:
«Это Вы, Синьора, ангел-хранитель виа дель Корно, а вовсе не мы, четыре подружки».
Проститутки бродят по улицам, всем своим усталым телом налегая на каблуки. На лице у них всегда написано разочарование, даже если вечер оказался удачным и клиенты были щедры, — ведь завтра наверняка судьба им изменит. Они бродят, тяжело переступая ногами, словно лошади, везущие непосильный груз. У проституток своя кузница — каморка сапожника Стадерини. Ожидая ремонта, тут лежат и сандалии Джордано Чекки, и белые туфельки Маргариты, и грубые рабочие сапоги землекопа Антонио, но сапожник в первую очередь чинит туфли гулящих девиц. Ведь у них всего по одной паре туфель, а позволить себе такую роскошь, как остаться хоть один вечер дома, они не могут. Иногда эти клиентки, скинув туфли, усаживаются на маленький стул перед верстаком Стадерини и, заложив нога на ногу, ждут, пока он кончит починку. Проститутки ведут с сапожником степенный и скромный разговор — о том, что такого жаркого лета никто и не помнит, что цены на персики безбожно высокие. Беседуют также о том, что на людей и после войны не снизошла божья благодать, как многие надеялись, а, напротив, сердца ожесточились; говорят и о том, что сигареты ужасно подорожали: теперь курить — чистое разорение. Держа во рту деревянные гвоздики и зажав между колен туфлю, натянутую на колодку, Стадерини подбивает подметки и с интересом слушает откровения заказчиц. Хитро прищурившись, он говорит:
— Но ведь в вашей торговле не бывает кризисов!
Однако проститутки не подхватывают шуточку: раньше чем наступит ночь, они не признаются в своей профессии.
