Настька на полном серьезе кивнула, взяла мою руку горячими ладошками и зашептала, оглядываясь на закрытую дверь:
— Это он ей понравился! Я ее ненавижу! Она страшная! Уродка! И у нее толстые ноги!
— Откуда ты знаешь, какие у нее ноги? — удивилась я. — Она же всегда в длинной юбке ходит.
— Да, а вчера пришла в короткой! И сегодня тоже! И смеялась как дура! И еще я слышала, она спрашивала папу, как проехать в какой-то Мыр… Мырмызянск, что ли… А он сказал, что подвезет ее.
— Так и здорово! Учителям нужно помогать. Все родители помогают.
— Мам, ты сейчас неискренне говоришь, — тихо сказала Настька. — А я с тобой о своем самом тайном говорю.
— Прости, дочка, — я прижала к себе Настькину светлую головку. — Прости. Я неправа. Конечно. Ты у меня самая замечательная дочка. А папу мы в Мырмызянск не пустим, да?
Настька подняла на меня глаза. Неужели она что-то понимает? Не головой, нет. Она слишком мала. Понимает не она, а то умное, тайное, непознаваемое, что внутри нее. Оно, это умное и скрытое глубоко от наших глупых глаз, знает, что я ее папу не люблю. И отпущу его в любой Мырмызянск. Но!
— Настюнь, он ведь ваш папа? Вот вы его в Мырмызянск и не отпускайте. Когда они собирались туда поехать?
— В воскресенье, — еле слышно сказала Настька. — В семь утра.
— Ого, ничего себе! А поспать наш Игоряша не хочет в воскресенье в семь утра? Не бойся, мы работу ему на это время найдем, сам еще проситься будет.
— К нам? — с надеждой спросила Настька.
Я с трудом сдержала вздох. Ну ведь она не уговаривала меня, чтобы я рожала ее от Игоряши. Я могла бы дождаться большой любви и родить ее от любимого. Или не родить никого. Вянуть-пропадать, писать книжки о тоске и одиночестве. Так, всё!
— К нам, Настюнь, конечно, мы же его семья!
— Да? — спросила осторожно Настька. — Папа — тоже наша семья?
Плохо, плохо, что это всё так. Но пока по-другому не получается.
— Конечно, Настюнь. И бабушка Наталья, и мы — его семья. Семьи бывают разные.
— Хорошо, — вздохнула Настька с некоторым облегчением. — Морковку тереть?
— Тереть, только без пальцев, как в прошлый раз, ага?
— Девочки, можно к вам? — в дверь просунулась Игоряшина бородка.
Попросить, что ли, его в виде эксперимента бородку сбрить? И подарить ему абонемент в фитнес-клуб? Чтобы штаны не висели на нем, как на мягком тючке с рисом?
— Мам, чем так пахнет? — Веселый Никитос зашел в кухню, сильно толкнув Игоряшу. — Черт, пап, я об тебя ударился… М-м-м… Мам, откуда вонизмус такой?
— Каша сгорела! Черт… — я подхватила кастрюльку с плиты.
— Чертей не поминайте! — вдруг сказал Игоряша, наш самый главный атеист. — А то дома заведутся.
— Да? — удивилась я. — Что, так просто завести дома чертей? Я попробую.
Никитос захохотал и стал меня убеждать:
— Да я все равно ее ненавижу, эту кашу, не переживай, мам! Хочешь, я бутерброды сделаю?
— Ты? Бутерброды?
Мы все трое смотрели на Никитоса.
— Да, — скромно улыбнулся он. — Меня в больнице мальчики научили. Надо взять хлеб… И еще, кажется, м-м-м… масло… И еще что-то. А! Вот! Ветчину! Или еще можно икру.
— Ясно. Это тебе к папе. Если папа сходит в магазин и купит… — Я посмотрела на Игоряшу, тот беспомощно развел руками — ясно, без денег, как обычно, — купит колбасы, то ты сделаешь нам бутерброды. Да?
— Да! — крикнул Никитос, который не выдерживает долгих нудных бесед. — Или Настька. Я ее научу, да, Насть?
— Да, — нежно ответила ему сестра, как две капли воды похожая и при этом совершенно не похожая на брата.
— Нюся, я вас очень люблю, — вдруг сказал Игоряша, и мне показалось, что у него намокли глаза.
Я, конечно, отлично знаю, в кого Настька такая рева-корова, но что вдруг сейчас?
— Ты со мной перешел на «вы»? В связи со своим внезапным увлечением? В воскресенье, кстати, у нас семейная поездка в…
Черт, черт, черт, я же собиралась с обормотским седьмым «А» провести экскурсию, сделать первую совместную вылазку, чтобы как-то подкорректировать отношения перед родительским собранием… А и ладно! Совместим полезное с… полезным!
— У нас — поездка в Клин!
— В Кли-и-ин? — обрадовался Никитос, который собрался уже было уйти. — За колбасой?
— Ага. И за сосисками! Никитос, ну что ты в самом деле!
— В Клину жил Петр Ильич Чайковский, — сказала Настька, — нам на музыке рассказывали, да, па-а… — она запнулась, посмотрела на Игоряшу и, гордо тряхнув головой, договорила: — Да, мам?
— Да, дочка. Всё, решено. Едем все вместе. И седьмой «А». Я теперь там классный руководитель, — объяснила я Игоряше. — Посмотришь на моих детей.
Никитос ревниво нахмурился. Я развела руками:
— Увы, дружок. Ничего не поделаешь. Четыре тысячи рублей, а ответственности — почти как за вас. По крайней мере, в первой половине дня, пока они в школе. Не знаю даже, как в меня все это поместится.
— Нюсечка, может, тебе уйти из школы? — Обращаясь ко мне, Игоряша попытался ненароком погладить Настьку по голове. Та изо всей силы вырвалась и перешла на другую часть кухни.
— Может и уйти, но не сейчас.
— Ну, как знаешь, как знаешь, ты всегда все сама знаешь, да, дети? У нас мама такая сильная, красивая…
— И ноги у нее стройные, и не картавит, да, Игоряша?
Игоряша покраснел и даже затрясся.
— Ты что, Нюсечка? Ты что?
— Считай, что мы тебя ревнуем.
Соскучившийся от непонятных разговоров Никитос на всякий случай сделал папе свое традиционное «бэ-э-э» и попробовал покачать холодильник.
— Оставь в покое мебель! Иди доставай пылесос и убирай осколки.
— Я помогу тебе, сынок! — засуетился Игоряша и попытался исчезнуть с кухни вслед за Никитосом.
— Один только момент, Игоряша! — попридержала я его. — Я нарывов дома не потерплю. Сразу вскроем и — ага. Договорились?
— Да. — Красный Игоряша стоял передо мной навытяжку.
Да черт побери! Ну как сделать так, чтобы он хоть слегка был похож на мужчину?
Собственно, нарыв и так вскрыт, что его еще вскрывать? Тем более что я действительно не могу дать Игоряше ни ласки, ни любви, ни восхищения, даром что ноги стройные и не картавлю, как Юлия Игоревна…
Мне как-то расхотелось говорить. Я всех обманываю, я. И Настьку, доверчивую и любящую девочку. И Игоряшу. Он ждет и ждет, годами. А я обманываю и обманываю.
— Впрочем, Игоряша, ты можешь в воскресенье и поспать. А дети со мной все равно поедут на экскурсию. Да, Насть?
Настька посмотрела на меня долгим взглядом. В этот момент моя дочка на моих глазах чуть-чуть повзрослела.
— Да, мам, — сказала она. — Папа, ты поспи. Или отвези Юлию Игоревну в Мырмызянск. Я тебя отпускаю.
Дальше я не знала, смеяться мне или плакать. Хорошо, что Никитос уже включил пылесос и распевал еще при этом на варварский мотив какую-то английскую, вероятно, песню. Или испанскую. Потому что ни одного слова понятно не было. Но зато он не слышал, как ахнул Игоряша. Как упал на стул. Как заплакала Настька. Не громко, но очень горько. Как я ругала Игоряшу — за всё. Как Игоряша, захлебываясь, оправдывался, клялся в любви мне и Настьке, обещал броситься с нашего второго этажа, если мы его не простим, как в подробностях пересказывал свои беседы с Юлией Игоревной — если верить Игоряше, беседы были такого толка:
— А она мне сказала: «Вы можете отвезти меня в Мырмызянск?» А я ей сказал: «Нет, никогда!» А она стала просить: «Игорь Владимирович, Игорь Владимирович!» А я ей ответил: «Нет, ни за что!»
В результате я набрала маленькую кастрюльку холодной воды и, отчетливо понимая, что делаю сейчас то, что Настька не забудет никогда, и что, возможно, определит не только ее дальнейшее отношение к папе, но и ее будущие отношения с миром мужчин, вылила всю воду на голову Игоряше, стараясь не попадать в уши, которые у него болят одиннадцать месяцев в году.
Игоряша задохнулся, ойкнул, всплеснул руками и отчаянно зарыдал, упав головой на стол. Да господи! Мне пришлось обнять его, рассказать, что он самый замечательный отец в мире, пообещать за Настьку, что та никогда его не разлюбит.
— А ты? — тут же поднял голову Игоряша. — Ты меня не разлюбишь?
Что мне было сказать ему? На каком языке? Чтобы он понял, но не прыгнул со второго этажа, а Настька бы не поняла? Ее бы надо было давно прогнать с кухни, но она стояла рядом.
— Нет, Игоряша. Не разлюблю, — сказала я и мельком посмотрела на Настьку.
Показалось мне, или в глазах девятилетней дочери я увидела жалость? К кому из нас? Люди, вырастая, быстро забывают, как много они понимали в детстве. А вот я ведь помню, как мама с папой поклялись умереть в один день. И что я чувствовала тогда. Так ясно и прозрачно. Я все понимала. Что это несправедливо. И что они говорят искренне. И что они больше любят друг друга, чем меня и Андрюшку, чем саму жизнь. Про Бога я не думала в девять лет, такой категории не было, я это точно помню. А было мне именно девять лет.
